Юлия Горишняя - Слепой боец
На Крепкой Заимке им уже вынесли столы и расставили перед домом, и «весенняя ветка» стояла на почетном месте, и вкруг нее — «большие топоры» объявителей, воткнутые копейным концом в землю. Угощение было в разгаре. Кормид подъехал к ним и среди полудесятка ярко одетых молодых людей и хозяев, что тут же пировали, не узнал Рахмера — а может быть, и узнал, да виду не подал. Он подъехал к столу и, не сходя с коня, объявил об убийстве, а еще он начал хвастаться, рассказывая, как все это было, и, между прочим, сказал — а это вранье, — что когда Рахт его увидел, то стал поворачивать коня, чтоб сбежать. А Рахмер сидел в дальнем конце стола; и при этих словах про его брата он покраснел и крикнул:
— Последний раз ты солгал, Кормид! — Подхватился с места и выдернул из земли свой «большой топор», и ударил им Кормида так, что топор разрубил тому голову и он умер.
Все говорили, что Рахмер очень хорошо отомстил и поступил достойно, и что он, как видно, удачливый человек, если Кормид вот так, сам к нему пришел. Но все-таки, говорили, он поступил бы еще лучше, если б сначала дал Кормиду досказать все, что тот хотел, до конца и нахвастаться вдоволь, чтоб было видно, что это не горе Рахмеру ударило в голову и не горячность, а что он исполняет долг свой родича.
Кормайсы из-за этого убийства обозлились, конечно, но дальше дело не пошло. Да оно и любой суд признал бы, что эти два убийства равны друг другу.
Этот-то вот Рахмер и был отцом нынешнего Рахта; он еще не старым погиб в заморском походе, как и его отец, Рахт Проливный, а жена его, дочка Йолма Увальня, ненадолго его пережила, так что Рахта, сына Рахмера, вырастила его бабка, жена Рахта Проливного, Якко Мудрая. Это была очень достойная женщина и такая уважаемая в округе, что не нашлось бы ни одного человека, который знал бы, что можно о ней сказать плохого. Она так вела хозяйство, что Рахты по-прежнему были очень богатым домом. А нравом она была женщина спокойная и сдержанная, и Рахта она вырастила так, что все признавали, мол, умен он не по годам, нрава покладистого, и все его любили.
Но все-таки он тогда ведь был еще очень молодым и первый раз пошел за море, так что дружины своей у него, почитай, еще и не было. Поэтому он пошел с кораблем Хилса, сына Хилса, которому его поручила Якко Мудрая, его бабка. То был первый их совместный поход, и впервые тогда прозвучали вместе два имени — Хилс и Рахт, которые потом упоминают рядом столько скел, что называть стали люди двоюродных братьев — Йолмурфарас, внуки Йолма.
Так уж устроены люди: если при имени Гэвина им вспоминается только один Гэвин, то и внуками у Йолма как будто были только эти двое, а прочих и не было совсем.
Вдобавок к «Остроглазой» был у них в том походе и корабль-однодеревка (а это значит — киль из одного дерева), но людьми они не делились, почитая, что это все как бы одна дружина.
А младшую свою дочку Йолм Увалень выдал замуж за человека такого, как будто бы нарочно подбирал — чтоб нравом был точь-в-точь как тесть. Этот Долф, сын Фольви, долго с ним плавал и стал в дружине у Йолма главным его помощником, а потом и родичем. Йолм принял его в свой род, дал по такому случаю пир, какой полагается, со всеми обрядами и словами, а как сын его к тому времени уже умер, то дом свой и хозяйство Йолм по смерти оставил младшей дочке с зятем. Долф Увалень был человек тоже достойный и плавал заодно с Гэвином уже не первый раз, а третий.
В этот поход он отправился с племянником своим, Фольви, сыном Кроги, потому как его собственный сын, Моди, сын Долфа, еще не вошел в возраст. Тут Долф Увалень тоже был похож на тестя своего, Йолма Увальня, — тот вот точно так же до старости, чуть дело к лету, встряхивался и отправлялся за море, как он говорил, «повыбить пыль из своей шкуры». Рука у него была тяжелая, а сердце легкое; да, очень достойный был человек.
А вот родич его, Йолмер, сын Йолмера, сына Йолмера, был человек уж никак не достойный. Что поделать, случается. Склочник он был, как и его отец, как и его дед, из-за склочности-то своей этот дед и отделился от семьи и стал жить врозь. Кого только Йолмер знал, так с тем и не ладил, а с Долфом не ладил больше всех. Да только уродился он таким человеком, у которого, как говорится, за дымом огня-то и не видать.
Настоящего вреда от него никому не было, потому никто его и не трогал. Уж Долфу он сколько грозился втихомолку и какие-то наговаривал на него поносные слова (да только, зная, какой сварливый дурак этот Йолмер, никто их не слушал), а всего и хватило его, что однажды убить у Долфа двух работников в поле. Долф виру за них требовать не стал, а тот не предлагал виры и вообще ходил после этого дела несколько дней, прямо раздувшись от гордости.
Долф Увалень по благодушию своему на него не обращал внимания, а жена Долфа, как говорят, замять даже постаралась это все: ей очень не нравилось, что вот уже три поколения две ветви одного рода в таком пребывают разладе.
Удивления достойно, что этакий человек вздумал отправиться за море с Гэвином вместе — как это он согласился с Долфом Увальнем рядом стоять? — но еще удивительнее, что Гэвин его принял; а впрочем, все уж привыкли, что от Йолмера с его вечным бурчаньем себе под нос никакого даже и вреда быть не может. Все одно ведь будет лезть, и лезть, и лезть, и жужжать над ухом, как конский слепень, что, мол, его нарочно затирают; все, мол, против него строят козни; не дают, видите ли, ему примазаться к чужой славе; всем можно, а ему нельзя? — ну и пролезет ведь в конце концов, ни у кого терпения не хватит, махнут однажды на него рукой — пусть, мол, какая, мол, разница. У Йолмера было суденышко на двадцать весел, и — надобно отдать ему должное — купеческие корабли он пощипывал совсем неплохо.
Вот так широк был поход Гэвина в то лето, и так огромна была его слава, что даже и человек вроде Йолмера решил, что он себя обездолит, если останется в стороне. И даже Кормайсы пошли вместе с Гэвином — все трое, Кормайс, Кормид и Корммер, три братца, на своей «змее» да еще с однодеревкой на шестнадцать весел.
Про Кормайсов говорить нечего — они все как на ладони. Люди они жадные и хищные, живут себе на своем Урманном Дворе, по соседству с Локхирами, и первое время с ними враждовали, а потом, два поколения назад, породнились, когда дочка Кормайса вышла замуж за Локхира. Это уж совсем по пословице: породнился ворон с ястребом. Каковы бы ни были Кормайсы с чужими, а своим они верны, и с Локхирами они всегда были заодно с тех пор и даже теперь во всем их поддерживали.
Ежели и они отправились в море с человеком из дома Гэвиров за вождя, так только из-за добычи, а они этого и не скрывали. Уж, кажется, и без того богаты — так нет, всегда надобно им еще. Хотя, конечно, они и расходуют немало — на виры за убийства или увечья, которые Кормайсы платят направо и налево, потому как сдерживать себя в этом не привыкли. Злопамятный они к тому же и злоречивый народ.
