Макс Фрай - Книга Страха
И он вернулся к холсту и почти в темноте нарисовал ее глаза. Смешивал краски не глядя, с последней каплей белил, нанесенной наугад, пала бездонная тьма и зажглись звезды. Тогда он уснул в шезлонге рядом с портретом.
Утром Рубик кормил его бутербродами и подливал кофе из термоса. Он же отдал ему конверт с пятью сотенными зелеными бумажками. И можно было уходить, тем более что подрамник с холстом уже забрали. Он так и не увидел ее глаза, написанные в темноте. И не знал, хочется ли ему их увидеть.
Торопливо укладывая в деревянные гнезда этюдника кисти, пузырьки, тюбики и тряпки, испачканные красками, он вздрагивал от каждого звука, словно вор. Грязный растворитель пролился на мраморные плиты террасы. Он поспешно растер пятно подошвой и пошел, закрываясь от солнца ладонью. Чудилось, что сквозь легкую кисею штор за ним следят десятки глаз. Бурый след от правой ноги тянулся за ним до самой песчаной дорожки. У бассейна в шезлонге распласталась сдутая резиновая женщина с отвратительными клочьями синтетических волос на плоской голове. Не ей ли он рисовал глаза, бессмысленно вытаращенные на плывущие в небе перышки облаков?
Лео усмехнулся и помахал рукой тем, кто прятался за призрачной кисеей. Всем семи портретам Ольги, Марату Яновичу, дворецкому и лакеям, поварихе Жанне, Рубику и самой Ольге. Тонкий силуэт, предательски очерченный боковым светом, брезгливо вздернул плечи.
Он отказался ехать в драном форде и зашагал вниз по дороге. Мимо коряжистых деревьев, увитых цепкими плетями растений-паразитов, мимо сладковато-пряного запаха субтропической гнили, мимо птичьей возни, мимо зарастающего травами в придорожной канаве мертвого Анатолия.
Вниз, вниз.
ЮЛИЯ ЗОНИС
АНДРЕЙ
Рукопись, найденная в бутылке
И. Кормильцеву
…видишь, там, на горе, возвышается крест,
под ним десяток солдат. Повиси-ка на нем…
И. Кормильцев — В. Бутусов. Прогулки по водеДико ныл зуб. Я сидел, подперев рукой распухшую щеку, и выводил на листке почтовой бумаги: "Любезная Марфа Васильевна! Ввиду отключения электричества в нашем доме жилсовет просит Вас перевести сто рублей, необходимые для починки сети, на…" Красноватый свет керосиновой лампы резал глаза. Внизу, под окном, заливался волколак. Он выл уже вторую ночь подряд. Соседи говорили, что зверь сбежал из шапито, приехавшего в город на прошлой неделе. Мне было плевать, откуда взялась тварь, я только мечтал о том, чтобы она заткнулась. Фонари не светили, в окно заглядывала чародейка-луна. Как ни странно, она была на ущербе. С чего бы оборотню так выть?
"Любезная Марфа Васильевна…" Зверь за окном заорал в голос. Рука дрогнула, большая черная капля сорвалась с пера и размазалась по листу. Я выругался, смял листок в руке и швырнул под стол, к десятку таких же бумажных комков. Черт! Опять придется переписывать. Когда я потянулся к папке, велосипедный звонок, прибитый к двери снаружи, неуверенно брякнул. Потом в дверь ударили ногой. От удара она, естественно, распахнулась. У нас в подъезде никто не запирал дверей. Темная фигура ввалилась в прихожую, и по ореолу вокруг лица я узнал Родьку Раскольникова, своего однокурсника. Тот недавно прикончил какую-то старуху и теперь щеголял в ее шубе из чернобурки. Шуба была ему мала, открывала пузырящиеся на коленях брюки и голые синие лодыжки, зато воротник был знатный, — пушистый, украшенный ощерившейся лисьей мордой, он сыпал мелкими искорками в свете лампы и создавал подобие нимба вокруг прыщавого Родькиного лица.
— Опять света нет, — пожаловался Родька и плюхнулся в кресло. Поднялось облачко пыли.
— Шубу пожалей, — заметил я. Кресло я не пылесосил уже больше недели, ведь пылесос тоже работал от розетки.
— Темно у вас. — Родька будто и не слышал. — В подъезде на кошку наступил, та как мявкнет — и вверх прыснула, чуть по лицу мне когтями не прошлась.
Родька славился на курсе как заядлый выдумщик. Врал он по поводу и без повода, вот как сейчас: волколак уже давно пожрал всех кошек в округе.
— Чего притащился?
Я сознавал, что нелюбезен, но мне надо было закончить наконец это гребаное письмо.
— Вот.
Родька принялся выпутываться из шубы. Наконец он стряхнул ее с плеч и бросил на спинку кресла. Под шубой обнаружился самодельный тканый пояс, чем-то плотно набитый. А под поясом — голое и тощее Родькино брюхо. Оно было еще и грязным. Горячую воду в городе отключили за неделю до того, как вырубили свет.
— Шубу тебе оставить хочу. Шуба хорошая, теплая. Зима скоро.
— А ты?
Родька вздохнул.
— Я? Я пойду, троллейбус, что ли, взорву. Четверку.
Я покосился на пояс. Раскольников кивнул.
— Ага. Антон обещал — рванет так, что и пуговиц не соберут.
— Чего это ты?
Родион поморщился, поскреб пятерней грудь.
— Встретил недавно одну сучку, она меня сифилисом заразила. Все равно подыхать. Аптеки закрыты. У меня уже и горло болеть начало, говорить трудно. Во, смотри.
Родька вылез из кресла и нагнулся надо мной, распахнув пасть. Из пасти несло мертвечиной. Пасть была бездонна, покрыта белым налетом, в глубине черна. Вела она, похоже, в преисподнюю. Я отшатнулся.
— Во-во. Я и говорю — запашок. И сыпь такая, все чешется.
Сыпь и вправду была знатная, куда до нее обычным Родькиным фурункулам. Раскольников поежился: из окна тянуло холодком.
— Так ты шубу носи. Антону привет передавай.
Сказал и пошел вон, только свисавшие с тощих ягодиц штаны хлопнули на сквозняке. Я проследил за тем, чтобы он закрыл дверь, а потом вернулся к столу. Вытащил из папки чистый лист, взялся за перо и вывел: "Любезная Марфа…" Окно грохнуло и распахнулось, ворвавшийся ветер чуть не затушил лампу. Я обернулся. У порога стояла Лерка. Лерка, Лерунька, солнышко мое черноглазое. Я выскочил из-за стола и принял ее в чернобурую шубу. Завернул, закутал всю, поднял на руки и прижал милый сверток к груди. Лерка счастливо засмеялась. Она всегда мерзла. От волос ее, как и обычно, чуть-чуть тянуло землей. Я покружил Леруньку по комнате, поцеловал в нос и пошел ставить чайник. Газ пока работал.
<…> пили чай на кухне. Лерка — из своей обычной, синей выщербленной чашки. Я — из большой желтой, с ободком. В основном я, конечно, не пил, а пялился на Лерку — такая она была красивая. Лерка делилась новостями.
— Сторож сегодня опять ругался. Говорит, мы выкапываемся, а ему полдня потом зарывать. Галку вообще пускать не хотел, но она как-то извернулась.
Я сидел и думал — почему во всем этом гребаном мире только мертвые красивы и добры?
