Ольга Елисеева - Хозяин Проливов
— Глупые колючки! Не носить вам больше белого наряда. Каждая, на которую упала хоть капля крови Эрота, покрасней!
Под балюстрадой полыхнуло настоящее пламя из сотен обиженных лепестков.
— Горим!!! — крикнул насмешник Аполлон, надеясь вызвать переполох среди богов.
— Почему ты всех дразнишь? — Зевс стоял в комнате за его спиной.
— Чтобы не успевали дразнить меня, — немедленно отозвался лучник. Он проследил за взглядом Громовержца и похолодел. Отец богов с неослабевающим вниманием следил за игрой в диск.
Остановившись, чтоб поглазеть на Афродиту, мальчики возобновили броски. Оба были на редкость гибки. Но Ганимед выглядел старше и смуглее. Его плечи уже начали раздаваться вширь, а в голосе звучала не мальчишеская хрипотца. Гиакинф же…
— Красивый у тебя спутник, — сказал Зевс, требовательно взглянув на гиперборейца.
— Он не любит петухов, — отчеканил Аполлон.
Громовержец даже крякнул от такой наглости.
— Это твой ответ? — спросил он.
Лучник кивнул.
— Тогда не обессудь, если я снова откажу тебе в смене занятий.
Не готовый давать взятки мальчиками, Феб только раздраженно пожал плечами.
— Тебе пора. — Зевс подтолкнул его к выходу.
«Не сильно-то и хотелось здесь задерживаться!»
Боги вышли на крыльцо.
— Ну что ж, Ганимед, — обратился Громовержец к своему любимцу. — Поблагодарим гостей. — Он взял Гиакинфа за подбородок. — Тебе понравился Олимп?
— Да, господин. — Аполлон видел, что его спутник испуган.
— А ты хотел бы остаться?
Мальчик прижался к ногам Феба.
— Нет, господин. — Он таращил на Зевса темные глазищи, умоляя отпустить его.
— Тогда прими от нас хотя бы этот дар. — Отец богов взял из рук Ганимеда золотой диск и протянул его Гиакинфу.
Тот поднял взгляд на Аполлона. Феб кивнул. Поблескивавшая на солнце тарелка перекочевала из рук в руки.
— Счастливого пути!
Дома лучник с раздражением зашвырнул подарок Громовержца в дальний угол. Видимо, Феб был не на шутку зол, потому что не рассчитал силу, и от удара по стене побежала длинная трещина. Гиакинф с удивлением наблюдал за своим другом. Он еще ни разу не видел, как солнечный бог сердится.
— Все в порядке. Не бойся, — буркнул Аполлон. — Меня оставили в прежней должности. Да еще и попытались отобрать любимую игрушку. Только и всего! — Он вышел, с силой хлопнув пологом.
Гиакинф закусил губу.
— Не лезь к нему, — философски заметил Марсий. — Он сейчас не в себе. Насколько я его знаю, это кончится побоищем.
— А какая у него должность? — робко спросил мальчик, смахивая с ресниц слезы.
— Шутишь? — присвистнул рапсод. — Неужели до сих пор не догадался? Разрушитель чужих сердец? Покровитель плясок на лужайке? Не попал. Ни разу.
Гиакинф смотрел на говорящую голову круглыми честными глазами.
— Да он убийца, — выпалил Марсий. — Прирожденный хладнокровный потрошитель, невесть почему решивший лечить нервы музыкой. Вокруг него горы трупов!
Гиакинф больше не слушал. Он бросился из пещеры, надеясь найти своего друга и все услышать от него самого. Но Феб зашнуровал сандалии и, вскинув лук на плечо, стремительно двинулся вниз с горы. Он не пожелал заметить волнения Гиакинфа, только отодвинул мальчика с дороги и быстрым шагом исчез за кустами. Ему надо было пострелять. Иного способа успокоиться гипербореец не знал. «Ненавижу!» — цедили его плотно сжатые губы. Кого именно, лучник не знал. Главное — его чувство обрело форму и готовилось вырваться наружу. Нужен был только достойный предмет. И Феб нашел его.
У подножия горы лежало небольшое тенистое озеро, на берегу которого лучник никогда не отдыхал после охоты. Оно было подернуто уютным покрывалом ряски, под которым жили самые толстые и горластые лягушки в мире. Когда-то они были людьми, крестьянами из долины. Лето, мать Аполлона и Артемиды, скитаясь по свету с двумя малышами на руках, забрела и сюда. Она хотела напиться, но крестьяне, возделывавшие виноград на склонах горы, бросились отгонять «гиперборейскую волчицу». Боясь гнева Геро, они толкались у берега и кричали, не подпуская гостью к воде. Удивленная недружелюбием смертных, Лето подняла руки ладонями вверх, и через минуту в грязи вместо людей возмущенно заквакали лягушки.
С тех пор крестьяне из долины больше не поднимались на склон, виноградники засохли, а кричащих лягушек Аполлон считал едва ли не своими родственниками, теми, которых нарочно приберегают для большого семейного скандала. Как раз такого, какой назревал сейчас. Феб, конечно, не стал тратить на них стрелы. Много чести! Он порылся в заплечном мешке и обнаружил рогатку. Ту самую, из которой Гиакинф стрелял по воробьям в день их встречи. Сейчас «оружие» оказалось как нельзя кстати. Набрав у берега камешков, Феб прислонился спиной к иве и начал методично отстреливать толстых жаб. Он не испытывал ни малейшей жалости. Разве они пожалели его мать? Им овладел детский азарт. Не так-то легко сбить квакушку с плотного листа кувшинки или с илистой кочки посреди заболоченного пруда. Обычно он успокаивался после девяти — двенадцати выстрелов. Но сегодня Аполлоном овладела священная страсть к убийству. Его руки трижды возобновляли поиск камней, шаря по земле, а желтые прищуренные глаза неотступно следили за поверхностью воды, выбирая жертву.
Тем временем Гиакинф, наспех зашнуровав сандалии, пустился за своим господином вниз с горы.
— Куда ты? — попытался остановить его Марсий.
— Я должен, — бросил на ходу мальчик. — Если он, как ты говоришь, устроит побоище, то будет потом жалеть!
— Да пусть себе жалеет! — возмущенно свистнул рапсод. — Лишь бы не снес тебе головы!
Последние слова были пророчеством, но в тот момент ни вещая голова, ни тем более Гиакинф над этим не задумались.
Вприпрыжку юноша сбежал со склона и наткнулся на Феба, который стоял на берегу какой-то грязной лужи и вел пальбу по лягушкам. Большая часть жертв ускользнула от его гнева.
Но две или три все же плавали кверху брюхом, раскинув лапы среди зеленой тины, как заправские утопленники. Достойный трофей!
Сначала Гиакинфа разобрал хохот, но лишь когда Аполлон повернул к нему голову и тоже начал смеяться, мальчик понял, что не может остановиться. Его колотила нервная дрожь, ноги подкашивались. Юноша повалился на траву, солнечный лучник рядом с ним.
— Ты ведь не уйдешь? — спросил он.
— А ты будешь плакать? — Гиакинфу самому не понравился капризный тон, с каким он произнес последние слова. Аполлону же они живо напомнили манеру Ганимеда.
