Танит Ли - Вазкор, сын Вазкора
— Ну, а тот король, — сказал я, — его имя ты знаешь?
— Да. Она назвала его. Она была его женой, но она убила его, потому что он был холодный и жестокий, и она считала его колдуном.
— Ревнивые суки всегда так поступают, — сказал я. — Таков итог предания и мифа. Но все же я не слышу его имени, этого чудесного отца, которым ты меня одариваешь.
Имя, которое она назвала, казалось, вырвалось из раскаленных углей и озарило палатку. Я не ожидал ничего подобного и поэтому не принимал слова Котты близко к сердцу, как бы не впускал их в себя. Но когда я услышал его имя, имя моего отца, оно ворвалось в меня, сметя все заслоны, и в образовавшийся пролом кипящим потоком хлынуло и все остальное.
Ибо она сказала мне, что я сын Вазкора.
Глава 4
Моя жизнь изменилась в одно мгновение.
Я вспомнил все, каждое из предзнаменований, все, что указывало мне на это. Я, такой непохожий на людей племени, другой во всем, отверженный в среде своего народа.
Я вспомнил о детском сне — белой рыси, соединяющейся с черным волком, о выбранной мной маске рыси и о шоке, парализовавшем мою руку, когда я прикоснулся к ней. Над ней еще тяготело колдовское заклинание этой богини-кошки, Уастис, которой я был не нужен.
Я подумал о своем отце, каким он был — красный боров, громоздкий, тупой, по-животному храпящий от удовольствия, мой враг с детства, и о своем отце, каким он оказался — благородный король, мой собственный образ, запечатленный в истории всей страны. Я снова оказался на крепостной горе, где я взял Демиздор. Кто, как не мой волшебник-отец возник во мне тогда, наделил меня частью своего Могущества, способностью говорить на городском языке, как он говорил на нем? Мужчины в масках упали на колени, видя его лицо в моем, слыша его голос в моем. Я вспомнил также сон, который я видел накануне, ножи в ледяной воде и слепоту, и пробуждение со словами «Я убью ее», произнесенными вслух.
Она предала его, моя мать, это было ясно; предала и убила его, а потом избавилась от меня, потому что я был его семенем. Чудо, что она соизволила вообще оставить меня в живых.
Внезапно за палаткой раздались невыносимо громкие причитания. Взошла луна, и женщины шли к смертному ложу Тафры для погребального песнопения.
И между мной и видением темной славы встало ее осунувшееся безжизненное лицо.
Тафра все же была моей матерью. Хотя я не был плотью от плоти ее, но это было так. Ее грудь кормила меня, ее руки качали меня, когда я еще не знал об этом. Другая, хотя она и выносила меня и дала мне жизнь, была для меня меньше матерью, чем зверь, пожирающий своего детеныша.
Я поднялся на ноги, и палатка показалась мне гораздо меньше прежнего; я ощущал себя выше, мне было тесно под ее крышей.
— Котта, — сказал я. — Я покончил с этим местом. Спасибо, что открыла клетку.
Она ничего не сказала, и я вышел в ночь.
В синем кобальтовом небе светила янтарная луна, как это бывает на исходе году по краям неба над линией горизонта поднималась дымная вуаль костров крарла. Я стоял на темной земле и чувствовал, как он уходит от меня, человек, которым я был, воин, сын вождя, Тувек-Нар-Эттук. Даже кости и кожа, казалось, меняются, и в мозгу звенело.
Я повернулся и пошел к раскрашенной палатке Эттука. Я, сын Вазкора.
Он сидел среди старших воинов, и Сил был там в углу, со своими глазами-буравчиками.
Эттук скорбел и оплакивал по-своему, но не смерть своей жены, а смерть своего красноголового сына.
— Она была слишком старая, — сказал он. — Я был слишком податлив. Мне давно надо было порвать с этой кобылой и взять помоложе, такую, которая не теряла бы мне сыновей. Он был прекрасный мальчик, хорошо сработанный, а она убила его. Им и так почти нечего делать, этим скотинам-женщинам. Так неужели они не могут дарить нам наших сыновей живыми?
Этот отвратительный вздор сыпался из него, как нечистый воздух. Я поднял полог палатки. Когда он меня увидел, он вскочил, как всегда; потом вгляделся внимательнее и стал очень нервным.
— Входи, Тувек, — сказал он. — Раздели со мной мою потерю. Она была очень хорошей женой, несмотря ни на что. Она возьмет с собой в землю браслет или два. Хорошая жена.
Свет ламп скользил по его лицу и желтым узорам на голубых стенах.
Я сказал:
— Вставай, мерзкий боров, поднимайся на ноги. Если ты не можешь жить, как подобает мужчине, ты, по крайней мере, умрешь, как мужчина.
Вместо него вскочили, ругаясь, воины. Но они были подобны собакам без хозяина. Я мысленно вернулся к тому дню, когда победил взрослых мужчин в свои четырнадцать лет, и улыбнулся.
Эттук сидел неподвижно.
— В чем дело? — сказал он глухо, обливаясь потом, отлично все понимая.
Я намеревался заколоть его, сразиться с ним и заколоть его ножом, если он поднимется на бой. Потом я перерезал бы всех остальных, кто приблизился бы ко мне. Я не сомневался, что смогу сделать это.
Но глядя, как он съежился, показывая свои грязные зубы, глядя на его грязный рот, еще сладкий от похвалы в адрес Тафры, я понял, что есть другой, лучший способ убить его.
Я почувствовал это, оно медленной волной прокатилось в моей голове.
Это был его дар, моего отца Вазкора. Он направлял меня, как тогда на крепостной горе.
Я мог убить человек желая ему смерти.
В черепе возникла боль, раскалывающая золотая ниточка боли. Затем свет померк над раскрашенной палаткой.
Желтые узоры заплясали и слились, лампы оплавились и задымили.
Эттук рванулся со своих подушек, пронзенный мечом тонкой молнии, крича даже громче, чем кричала Тафра, умирая от трудов его петушка. Я дал ему испробовать это сполна.
Затем без всякого предупреждения роковая сила во мне стала непомерной. Я не мог совладать с ней. Мозг жгло и распирало, артерии плавились от жары. Я был пожирателем огня, которого теперь этот огонь пожирал изнутри. Все кипело и исчезало в огне.
И свет обернулся чернотой. В этой черноте не было снов, не было поводыря.
Я всплыл из черной реки и обнаружил, что лежу на спине, а надо мной кружится широкое знойное небо.
Не узнавая окружающего, только частично помня последовательность предшествовавших событий, я попытался подняться. И сразу же меня охватила слабость и тошнота. С трудом перевернувшись на бок, я вывернул все, что могло находиться в моем животе и, кажется, половину кишок в придачу. Проделав это, я откинулся назад, желая умереть.
Во мне все так ныло и болело, как будто я скатился вниз со скалы и умудрился остаться в живых. Пока я был без сознания, очевидно, кто-то любезничал со мной ногами; меня перетащили по земле на это открытое место и оставили на всю ночь привязанным ногами и широкой петлей на шее к какой-то непонятной деревянной штуке. Кроме того, в веревки, которыми я был связан, были вплетены бесчисленные амулеты, мелкие четки и кусочки металла. Одежда на груди была вспорота, и на коже углем был намалеван одноглазый змей.
