Далия Трускиновская - Окаянная сила
— Христом-богом молю! — воскликнула она, и в ночной тишине трапезной церковки голос прозвенел каким-то вовсе неподобающим воплем. — Не выдавайте меня!
— Кто такова? — спросила игуменья.
— Алена, матушка, бояр Лопухиных, — объяснила матушка Ирина. — Всё у нас постричься собиралась, да не отпускает ее государыня Авдотья Федоровна…
— Та Алена, что в Верх взяли, в царицыну Светлицу золотошвеей? — вспомнила игуменья. — Та, что у нас подольник чернобархатной фелони вышивала?
— Я это, матушка! — подтвердила Алена. — Смилуйся, не погуби!
— Чего хочешь, раба?
— Хочу постричься, — не вставая с колен, твердо объявила Аленка.
Игуменья помолчала.
Матушка Ирина, решив, что игуменья в затруднении, поспешила непрошено прийти на помощь.
— Что за пострижение впопыхах? Мать игуменья, ты спроси у нее, окаянной, чего ради она посреди ночи в обитель тайком пробралась! Ты спроси у нее, что она этой ночью сотворила! Спроси, как она чары наводила! За ней же утром стрельцы явятся! Она всю обитель под плети подведет!
— Алена! — строго сказала игуменья. — Что молчишь? Говори!
Аленка вздохнула.
Не прошло и часа, как она рассказала о своей беде матушке Ирине — и всё, чего она добилась, был смертельный испуг инокини. Повторить этот рассказ таким, каким он сложился у нее в голове, пока она сюда добиралась, девушка не могла — чтобы и игуменья со страху не выпроводила ее за ворота. А ничего другого девушка не припасла.
— Встань, раба, — приказала игуменья, взяла Аленку за руку и подвела к чудотворному образу. — Если ты виновата — ступай прочь, нет тебе здесь места.
— Я всё расскажу… — торопливо произнесла Аленка. — Видит Бог, видит Матерь Божья, всю правду расскажу… Вот перед ликом… Пусть Матерь Божья знает — не виновата я!..
— Молчи. Незачем мне знать твою правду.
— Матушка!.. — воскликнула инокиня. — Она же погубит нас всех!..
— Она к Господу за помощью пришла, не нам ее отвергать, — властно возразила игуменья. — А если ее возьмут и пытать будут, она многих понапрасну оговорит — и этот ее грех будет на тебе да на мне! Кто видел, как она сюда пробралась?
— Алена! — Матушка Ирина, чуя, что грозу проносит стороной, помягчела голосом. — Верно ли тебя никто не видел?
— Марфушка, она видела, когда впустила. Она ведь там живет, у калиточки.
Игуменья с инокиней переглянулись.
— Боле — никто?
— Не знаю — никто, верно…
— Марфушка… — Мать-игуменья повернулась к статной и скорбной ликом женщине, которая во всё время их странной беседы даже, казалось бы, не прислушивалась, а, отступив в сторонку, стояла у небольшого образа Спаса на водах и бормотала краткую, многажды повторяемую молитву. — Матушка Любовь Иннокентьевна! Сжалился над тобой Господь — послал способ услужить себе. Это — добрый знак.
— Не выживет Васенька, ох, не выживет… — отвечала женщина. — Сердце истомилось, не к добру такая смертная тоска…
— А я тебе говорю, что к добру. Не пререкайся, раба! А сделай-ка ты вот что — возьми эту девку, увези, спрячь. Мы тебе ее вывести отсюда поможем. Послушание это тебе от меня. И воздастся.
— Поди сюда, — сказала женщина Алене. — А ты помолись за нас, за грешных, матушка. Полегчает Васеньке — сдержу слово, пришлю в обитель и муки, и капусты, и свечу в пуд поставлю.
— Я помолюсь, а ты поспешай. Того гляди, сестры начнут в храм Божий сходиться, заметят чего не след, — поторопила игуменья. — А ты, раба, выменяй образок Любови Иннокентьевны да век за нее и раба Божия Василия молись — через них от смерти спасаешься!
Это уж относилось к Алене.
При выходе из храма Любовь Иннокентьевна распахнула полы своей необъятной шубы и, как наседка крылом, прикрыла Алену. Так и вывела ее во двор, так и провела к своему возку, и правильно сделала — уже спешила к колоколенке, поставленной между обеими церквами, летней и зимней, звонарка — матушка Июлиания.
В возке Любовь Иннокентьевна разговоров не разговаривала, лишь бормотала молитвы.
Ехали, казалось бы, не столь уж долго — а успели заговорить колокола. Сперва — мелкие, зазвонные, потом — средние, уж чего-чего, а звона заутреннего на Москве хватало. В самой скромной сельской церквушке имелось не менее трех колоколов, что уж говорить о богатых монастырях и церквах, где одних больших очепных в каждом — едва ль не по десятку? Где благовестники — в тысячу пудов? А тех церквей на Москве — немерено…
Аленка знала службы и по звону как бы видела, что делается в храме. Особенно нравилось ей, как перед чтением Евангелия под звон все свечи, сколько их есть в церкви, возжигают, и в этом — некое просветленное предчувствие благодати… С первыми словами звон прекращается — не мешает ее снисхождению. И по прочтении главы — один сильный удар: снизошла!
Возок остановился, затем снова подался вперед. Любовь Иннокентьевна словно опомнилась — заговорила громким голосом:
— Терешка, черт, вплотную к крыльцу подгоняй! Сам шлепай по грязище, коли желаешь, а меня избавь!
Когда возок встал окончательно, Любовь Иннокентьевна с трудом поднялась для выхода.
— Прячься, девка, — велела она. — Сейчас сразу ступени будут, я медленно всхожу, приноровись.
Выпихиваясь из возка разом с Любовью Иннокентьевной, Аленка, хоть и плотно прижатая к ее боку, прямо зажатая между тяжелой полой шубы и расшитой телогреей, углядела в щелку крытое крыльцо о двенадцати ступенях, сильно вынесенное во двор, матерые резные брусья, крышу его подпиравшие, резные наличники высоко поднятых, как оно и должно быть в хорошем доме, окон. В сенях под ноги была постелена большая чистая рогожка. Точеные тонкие перильца двух лестниц вели из сеней: одна — вниз, в подклет, другая — вверх, к горницам.
— Матушка! — сверху в сени сбежали две пожилые, опрятные, полные женщины. — Голубушка, хозяюшка!
— Жив Васенька? — спросила запыхавшаяся при подъеме Любовь Иннокентьевна.
— Жив, матушка, жив!..
— Всюду побывала, всюду помолилась, — как бы подводя итог минувшей ночи, сообщила Любовь Иннокентьевна. — Одних свечей пудовых шесть штук Господу обещала… Перед чудотворной простиралась… Более сделать — не в силах человеческих… Подите к себе, молитесь. А я — к Васеньке…
— Шубку, пожалуй, сними, матушка…
— Не надо, — Любовь Иннокентьевна отстранила ближних женщин. — Продрогла — на каменном полу-то… Сбитню горячего — вот чего мне нужно, и покрепче, чтобы горло продрал. Принеси-ка, Сидоровна, в горницу. Посижу там у печки — отойду.
Женщины заспешили в подклет, где была поварня с кладовыми. Любовь Иннокентьевна, прижимая к себе Аленку, повела ее наверх, в горницу. Аленка углядела мореного дуба дверь с кипенно-белыми костяными накладками — архангельской, надо полагать, работы.
