Екатерина Лесина - Хроники ветров. Книга суда
— Давай, ложись. Знобит? Лихорадка… Михель баню затопит.
Зеленые глаза с редкими желтыми пятнышками, одуванчики на траве… одуванчик на черной подошве ботинка. Проект закрывается. Комната-клетка и темнота, с которой нужно разговаривать. Полоска света — небо между каменными стенами. Взрыв. Огонь. Прикормленный ветками костер, у костра жарко и жар проникает внутрь, перекрывая дыхание. Воспоминания корчатся, рассыпаясь пеплом, а жар остается.
Это потому что под шкурой горячо. Длинная спутанная шерсть чуть пованивает, а мокрая от пота рубаха прилипла к телу. Дышать тяжело, мерзкое ощущение слабости и во рту пересохло. Лежать было неудобно, и Фома, скинув шкуру, попытался встать. Но сил не хватило даже на то, чтобы сесть в постели. Что с ним произошло? Он помнил разговор, и родинку, которой любовался, вопросы и ответы, а что потом?
— Очнулся? — Ярви плачет, улыбается, а по лицу текут слезы. — Ты очнулся, ты… ты живой.
— Живой, — говорить неудобно, горло дерет и в груди что-то хлюпает.
— Ты когда упал, я испугалась. Лихорадка. Пять дней лихорадка, тебя даже герр Тумме благословил, сказал, что ты умрешь и нужно могилу копать. А Михель сказал, что не умрешь, потому что хоть болезнный, но живучий. И в полынье купал, а потом в баню. А как сюда принес, так ты бредить начал, про кровь говорил и прощения просил у кого-то… — Она вытирала слезы ладонями и все равно плакала. И улыбалась.
— Воспаление легких, — мрачно заметил Голос. — Дольше надо было на морозе сидеть, в замке ему, видите ли неуютно… Михелю своему спасибо скажи, и сердцу, что крепкое.
— Ты ведь не умрешь, правда?
— Не умру, — пообещал Фома. — Только не уходи, хорошо?
Глава 10
Рубеус.
Вино в бокале больше похоже на болотную воду. Есть не хочется, пить тоже, атмосфера в зале мрачная, почти траурная и это злит. На Мике черное платье с высоким воротом, розовый жемчуг и темная паутина вуали. Люк тоже мрачен, только Дик как ни в чем не бывало поглощает еду. Массивное кресло во главе стола пустует. Потерянный трон. Смешно, если бы не так серьезно. Нужно что-то сказать, успокоить, а в голове как назло ни одной дельной мысли, какая-то смесь беспокойства и раздражения.
— Во-первых, ничего страшного не произошло…
Люк отворачивается, Мика ехидно фыркает.
— Коннован не самая худшая кандидатура…
— Не самая вменяемая, не самая адекватная, не самая уравновешенная, а в остальном ничего. — Мика раздраженно сдернула шляпку, швырнув ее на пол.
— Во-вторых, я просил бы отнестись к Коннован с уважением. Думаю, у нее получится. — Рубеус и сам не верил в то, что говорил, но очень уж раздражала похоронная обстановка за столом. — И в-третьих, это еще не конец мира.
Мика молча вышла из-за стола. Господи, если бы кто знал, как ему надоели эти проблемы. Черная вуаль на полу… любопытная деталь картины.
Мику Рубеус нашел в ее будуаре. Алый и золотой, полированное дерево и зеркала… изящные изгибы мебели и томный запах духов. Рубеусу здесь было тесно и неуютно: слишком много всего, того и гляди разобьешь чего-нибудь, неловко повернувшись. Мика лежала на маленьком почти игрушечном диванчике и плакала, сжимая в руке мятый кружевной платок. Еще никогда она не выглядела настолько жалкой и беспомощной.
— Ты доволен? Ты должен быть доволен, — она нервно отбросила назад тяжелую волну волос. — Теперь она точно останется… а я? Что будет со мной, Рубеус? Куда она меня отправит? Вниз? Даже не в Бастион, а на передовую. А я не воин, я не умею… я не хочу воевать. Не хочу мерзнуть и думать, что будет завтра, выживу или нет. Не хочу сидеть на каком-нибудь провонявшем краской заводе, где каждый звук молотком по голове. Я не хочу медленно сходить с ума где-нибудь под землей, дышать отфильтрованным воздухом, пить отфильтрованную воду второго цикла переработки, и жрать консервы непонятного происхождения… и умирать тоже не хочу. Почему я должна уходить, а она оставаться?
— А с чего ты решила, что уйдешь.
— А разве нет? — она встала и, одернув мятый подол платья, поинтересовалась: — На что мне надеяться? Она же ненавидит меня. Да и ты будешь рад, если я исчезну. Это ведь так удобно. В очередной раз скажешь себе, что не мог ничего сделать. Решение не твое, значит, и вины нету. Совесть молчит и все довольны.
— Мика…
— Что Мика? Я знаю, чего говорю. Если бы ты не был настолько удручающе благородным, ты бы давно выставил меня вон, так почему бы не воспользоваться подходящим случаем? Я вообще не понимаю, зачем ты сюда пришел. Посочувствовать? Так вот, можешь засунуть свое сочувствие… — она всхлипнула и поспешно отвернулась, вытирая слезы. — Ты не думай, я все понимаю. Да-ори в принципе не сильно отличаются от людей, такие же скоты… было удобно — использовал. Стало не удобно — прочь, и плевать на все, что было раньше. Ты никогда не давал себе труда задуматься, чего мне стоило создать все это…
Мика коснулась низкого столика.
— Середина двадцатого века, Англия, натуральное дерево, авторская работа, консервация в двадцать втором для Национального музея. Оттуда и раскопали, на реконструкцию ушло три месяца. Это, — пальцы скользнули по спине белой фарфоровой лошади. — Восемнадцатый век, уцелела чудом. Гобелены в коридоре — третье-четвертое столетие после Катастрофы… не понимаешь, при чем здесь вещи? Ну да, ты же мужчина, а вы не обращаете внимания на детали, вы только и умеете, что пользоваться.
На фарфоровой гриве лошади блестели остатки позолоты. Семнадцатый век до катастрофы — это… это невообразимо давно.
— Хельмсдорф — это не только башни, это вещи, которые собирала я. По одной, по всему чертову миру, и не потому, что мне заняться было больше нечем, а потому, что считала Хельмсдорф домом. А теперь получается… — Мика провела ладонью по резной раме зеркала, точно пытаясь запомнить каждый завиток сложного рисунка. — Почему она, Рубеус? Мне было бы легче, если бы все здесь сгорело, чем отдавать… она не любит Хельмсдорф. Тебя — возможно, замок — нет. Когда мне собираться?
— Никогда. Ты останешься, слово даю.
Мика улыбнулась и пожала плечами:
— Спасибо, но вряд ли у тебя получится…
Белые пряди чуть завиваются у висков, длинные ресницы вздрагивают, видно что-то снится. Интересно было бы заглянуть в ее сны. Может быть, тогда удалось бы понять, что с ней произошло.
— И что ты здесь делаешь?
— За тобой присматриваю.
Коннован фыркнула. Сердится? Обижена? Или то и другое вместе? Рубеус совершенно не представлял, что говорить дальше. Или ничего не говорить? Ну почему с ней так сложно?
