Юлия Галанина - От десятой луны до четвертой
Получилось очень здорово, то, что нужно. Но длинно.
Тогда выкинули почти все факты, оставив нетронутыми оценки, и девятитомник элегантно превратился в трехтомник.
Его-то мы и переписывали практически дословно, потому что каждую лекцию Красный Магистр трудолюбиво читал его вслух хорошо поставленным голосом.
Но меня он запомнил, и это аукнулось с совершенно неожиданной стороны…
Глава двадцатая
ВО ВСЕМ ВИНОВАТА ШЕСТАЯ
Во всем виновата, разумеется, Шестая. Уныло прошли новогодние праздники. Луна уже успела стать полной, потом умереть, потом народилась и опять начала увеличиваться в талии, когда в бурном романе Шестой с кем-то из охранников (но уже не с тем, с которым она целовалась осенью в саду) произошел душераздирающий поворот.
В чем была суть драмы, мы не знали, могли только наблюдать ее внешние эффектные проявления.
Неделю Шестая ходила бледная и гордая, как вдовствующая королева, и, проходя мимо одного из охранников, довольно симпатичного, темноволосого и круглолицего, презрительно вздергивала хвост и вообще в упор его не видела.
Охранник ее тоже как будто не замечал, только хвост его горестно подрагивал.
Потом две ночи подряд Шестая взахлеб ревела от заката до рассвета, тем самым заставляя бодрствовать вместе с ней всю нашу комнату. Уснуть было невозможно.
Потом еще одну ночь, трагически вздыхая и издавая стоны разной тональности, она писала загадочное письмо, обильно уснащая его капающими слезами.
Вздрюченные предыдущими ночами, мы уже были не в состоянии заснуть и поневоле бодрствовали вместе с Шестой, искренне желая, чтобы этот кошмар поскорее закончился.
На следующий день Шестая ходила тихая и умиротворенная, мы начали успокаиваться и предвкушать сладкий сон, но к ночи выяснилось, что письмо она адресату не передала.
И желает передать немедленно, не то опять будет рыдать. Но сама не пойдет, потому что гордая.
Дураков переться в ночь не было.
Шестая залилась слезами, похоже, на всю оставшуюся жизнь.
Спать, когда она страдала, не смог бы даже закаленный жизненным опытом палач. Шестая и его быстренько привела бы в невменяемое состояние, поэтому наша комната под всхлипы Шестой подумала, подумала и обреченно кинула жребий.
Жребий выпал мне.
Было бы даже странно, если бы всемогущие боги упустили такую чудесную возможность вытолкать меня ночной порой на улицу.
Шестая просияла, как солнышко после дождя, вручила мне письмо и, счастливо улыбаясь сквозь слезы, сказала, что не уснет, пока я не приду.
Лица у остальных дружно вытянулись. Счастья в их глазах не наблюдалось.
Вздохнув, я накинула капюшон пелерины и, как обычно через окно, покинула дортуар.
На улице посвистывал ветер, небо было черное и звездное, значит, скоро будет еще холоднее. В такие ясные ночи всегда морозно.
Вот если бы набежала добрая тучка, насыпала бы пушистого снежка, тогда все вокруг стало бы не таким резким, а мягким и теплым…
Но до этого, похоже, далеко.
Мне надо было пересечь двор, опять перелезть через стену, спуститься в сад, пройти его и выйти к казармам.
Да не нарваться на какого-нибудь дурака, который решит, что женщина в казарме – дело сверхъестественное, и поднимет шум на всю Пряжку.
Спасибо Шестой, нечего сказать, удружила!
По своим делам я ходила по Пряжке и днем и ночью, и зимой и летом. Но в этот раз идти было неприятно, чтобы не сказать страшно.›
Может быть, из-за ветра. Он врезался в высокую северную стену Пряжки так, что, казалось, она гудит и вибрирует, как струна.
Когда я забралась на ограду, отделяющую сад, неприятное ощущение усилилось. Ветер словно создавал невидимый барьер, который пришлось пробивать, чтобы проникнуть дальше.
Цепляясь и руками, и ногами, и хвостом, я спустилась в сад, благо теперь не надо было жаться вдоль стены, и пошла по дорожке. Мне было как-то ужасно не по себе. Страшно было оглянуться. Так страшно, что я даже удивилась и оглянулась. За спиной было пусто.
Ускорив шаг, я почти побежала.
Перескакивая через ступеньки, влетела на крыльцо казарм, рванула дверь и, только очутившись внутри, перевела дух.
Здесь, между наружными и внутренними дверьми, было что-то вроде предбанничка. Маленького, но освещенного.
Прислонившись к стене около светильника, я достала письмо, развернула и прочла.
Правило настоящей дамы гласит: никогда не читать чужих писем!
Правило нормальной настоящей дамы другое: читай все, что попадет тебе в руки, но делай вид, что никогда не читаешь чужих писем!
Прочтя письмо, ничего нового я не почерпнула, но поняла, что мы сглупили. Вместо того чтобы мучиться три ночи подряд, надо было решить дело еще тогда, когда Шестая только начала интенсивно страдать.
По уму, ее надо было, взявшись разом, закатать с головой в одеяло, отнести сюда, в казармы, сдать под расписку воздыхателю, и пусть бы он голову ломал, как зазнобу в чувство привести.
Я аккуратно сложила письмо и решительно толкнула вторую дверь.
В караулке сладко спал за столом дежурный. То-то никто не стремился узнать, почему это входная дверь хлопнула, а внутренняя нет.
Дежурным, как водится, оказался старый знакомый – тот самый охранник, что сексуально помогал мне отбывать наказание в пыточной.
Мерзкая Шестая!
Охранник приподнял голову.
Увидеть меня он тоже меньше всего ожидал.
– На! – сунула я ему письмо, пока он еще не пришел в себя.
– Это что? – спросил он, переводя пустой сонный взгляд то на меня, то на письмо.
– Передай срочно адресату. Пусть протрет глаза, прочитает и строчит тотчас же ответ.
Я не собиралась возвращаться с пустыми руками в дортуар, где льет слезы Шестая. Себе дороже. Ночь все равно потеряна и скоро собьюсь, какая по счету.
Да и кроме этого, мне почему-то очень не хотелось выходить сейчас обратно в сад.
Нет, красавец-охранник тут был ни при чем. Просто шерсть на хвосте дыбом вставала при мысли о том, что надо выйти за дверь. Неприятное чувство.
– Но он же не сможет так сразу и написать, – оценил по достоинству умственные способности своего товарища охранник.
– А мне плевать! – отрезала я. – Не уйду, пока не получу ответа. А если он неграмотный, пусть идет со мной, берет в охапку свое сокровище и решает проблемы на словах. Только не в нашей комнате.
Охранник как-то странно на меня посмотрел, молча встал, одернул форму и пошел будить жертву страсти Шестой.
Я села у стола.
Потом встала.
В караульной было узкое окно, выходящее в сад, сейчас оно казалось длинным черным ковриком, пришпиленным к стене частой решеткой.
Передвинув табурет, я села в уголок так, чтобы между мной и окном был шкаф. И почувствовала себя гораздо увереннее.
