Андрей Лавистов - Нелюди Великой Реки. Полуэльф
— Нет, нет, нет! — проговорила вдруг Наташа, качнулась с носка на каблук и, неожиданно, запрокинув голову вверх, взвыла. Да как взвыла! Многие из тех, кто был в зале, присели, зажимая уши, в руках большинства мужчин появились пистолеты, «дерринджеры» и «штайры» всякие. Василий Васильевич, снимавший у входа в залу обязательную для парадной формы саблю, — неужто танцевать собрался после ранения? — обнажил клинок и застыл в дверях в позиции, выдающей в нем неплохого саблиста.
Понимая, что происходит что-то неправильное, я попытался приобнять девушку, которую трясло, как в лихорадке. Вот уж не знал, что держа такую аппетитную блондинку в объятьях, буду мечтать, чтобы нас «застал врасплох» ее папа.
Папа не замедлил явиться.
— Гном, у гнома, камни дома! — продолжала кричать Наташа, — возьми камни, три камня, три карты, тройка, семерка, туз! Здравствуйте, господа! Верь — не верь! Дверь! Смерть!
— Пустите, Корнеев, это что-то бессмысленное, это бред! Она больна!.. Доктора!
Пристав ловко оттеснил меня от дочери, подхватил ее на руки и почти бегом рванул к входной двери, чтобы столкнуться с бледным, но решительным Василием Васильевичем.
— Уложите ее на диван, — распорядился агент, указывая саблей на канапе, стоящее около входа, — сейчас доктор подойдет, доктор!
— Доктор! — взревела толпа, и вытолкнула из своей массы Игнатия, в черном фраке и белом галстуке бабочкой. Через плечо у него была повязана белая лента, на манер орденской. За распорядителя танцев он сегодня. Да где ж Виталя?
Доктор рысцой стал приближаться к девушке, но она, вдруг, с неженской силой отбросив пристава, растянула губы в страшной ухмылке:
— Я достала смарагды!
С этими словам она подтянула колени к груди, сжалась в комочек, вспышка! И она исчезла, только на диванчике остался неровный опаленный след, повторяющий форму ее тела.
* * *Сказать, что все были в замешательстве и смятении — значит не сказать ничего. Василий Васильевич и Иван Сергеевич убежали распоряжаться, приказав всем оставаться на местах, как в недоброй памяти «Розовом какаду», я сидел, зажав голову руками, кто-то уже что-то пил, чем-то закусывал, в воздухе клубился дым, танцы, понятное дело, отменили, кругом судачили о порталах и их формах. Не приходилось слышать о таких порталах, это точно! Бред Наташи слышали многие, так что толкователей ее слов нашлось предостаточно. Да и выразилась она яснее ясного. Компания офицеров, не теряя драгоценного времени, установила какой-то стол и засела писать отчеты.
— Вот сука-то! — какой-то поручик не выдержал и стукнул ладонью по столу. — Чего ей не хватало! Все всегда к ее услугам! Нет, смарагдов захотелось! Знал я, что у баб от брюликов крышу сносит, но на Натаху не думал! Вот же тварь паскудная!
* * *Я неторопливо снял белую перчатку с правой руки, скомкал в кулаке и бросил на стол перед поручиком. Она чуть проехала по полированной поверхности и совсем легко толкнулась поручику в грудь. Хорошо получилось, эффектно.
Сказать, что он покраснел, означает не сказать ничего. Хорошо, что его оттащили сразу — разорвал бы меня, как Тузик грелку. Ко мне немедленно направился немолодой и по виду добродушный штабс-капитан.
— Это оскорбление, мил-сдарь! — несколько недоуменно обратился он ко мне. — Имею честь представиться, гарнизонный командир, военный комендант Сеславина, штабс-капитан Игорь Иванович Илютин. Видимо, секундант оскорбленного вами поручика Свечникова, кроме меня тут некому-с.
Так вот ты какой, северный олень! И не толстый совсем, скорее, широкий и плотный, похожий на борца.
— Не оскорбленного, но вызванного на дуэль, — поправил я штабс-капитана, мысленно восторгаясь его ловкостью. — Это он произвел словесное оскорбление. Свидетелей куча. Будем обращаться в суд и собирать показания?
— Нет, что вы, какой суд, — сразу сдал назад штабс-капитан. — тут дело посерьезнее гражданского суда, по которому вам, кстати, как лицу, оскорбившему офицера, на каторжные работы бы светило.
Я, конечно, знал о таких законах — оскорбление офицера, действительно, каралось ужасно сурово — если бы я ударил этого офицерика, то получил бы лет пять каторжных работ, независимо от того, подавал бы он заявление в полицию, или не подавал. И погиб бы там на второй день от несчастного случая. А, учитывая мой характер, может, и на первый. Если бы я бросил перчатку ему в лицо, плюнул бы, или еще что такое учудил — опять же на пять лет бы законопатили, и погиб бы я на первый день. Но физического контакта с личностью поручика не было, так что мой бросок перчатки мог считаться только оскорблением чести и достоинства. Я ж перчатку на стол бросал, все видели. А если поручик обратится в суд, то ходить ему оплеванному до первого офицерского собрания, на котором ему предложат, вежливо так, покинуть ряды, и не позорить их своим присутствием. Мне суд припаяет… или ничего не припаяет, учитывая, что я имел право вызвать офицера на дуэль — как преподаватель Тверской академии, имеющий право на классный чин. Или уж года три каторжных работ, и погибну я… сами понимаете.
Но если поручик в суд не обратится, тогда дуэль. И тут-то самое важное — выбор оружия. Если в конфликте с Сигурдом Сваарсоном все висело на волоске — предложи он драться на норлингских боевых топорах, тут мне и конец, то дуэль с офицером из Нового княжества расписана от и до, на основании старинного, 1912 года еще, до Переноса, Кодекса. Есть только один сложный момент — кого считать оскорбленным, а кого оскорбителем. Причем вызванный и оскорбленный, само собой, почти никогда не являются одним и тем же лицом. Второй имеет право на выбор оружия. Если штабс-капитан Илютин будет настаивать на том, что оскорбленный — поручик Свечников, то мне не поздоровится. И это надо предотвратить.
— У вас, кстати, есть секунданты? — штабс-капитан явно хотел навязать мне кого-нибудь из своих гарнизонных, но я кивнул на застывшего вопросительным знаком Виталю, представив его как дворянина, выпускника и преподавателя Тверской академии и кавалера почетного знака Малой академической медали имени Бэраха, коим он, собственно говоря, и являлся. После чего заявил, что на правах оскорбленного хотел бы приступить к выбору оружия и места дуэли.
— Бросив перчатку моему доверителю, вы оскорбили его честь прилюдно, — заявил штабс-капитан. Вот ведь дока!
— Он совершил более мерзкий поступок, причем по отношению к даме, — а по Дуэльному кодексу это повышает степень оскорбления на одну ступень, — этот разговор начал вызывать у меня такие же ощущения, как у ценителя вина — Бордо из Армира, урожая 194 года. Судя по лоснящейся роже военного коменданта, у него тоже. Обступившие нас солидные джентльмены, вообще, кажется, начали заплыв в бочке с мальвазией. Немного нарушил идиллию сам поручик, вырвавшийся из рук удерживающих его офицеров и подбежавший к нам.
