Урсула Ле Гуин - Растерянный рай
Клуб. Дым. Тяжелые слова, до краев и с верхом набитые значением, нет – значениями. Знанием жизни и смерти – означая жизнь, означая смерть. В строках стихов не было, как оказалось, ничего виртуального:
– Тучки небесные, вечные странники…
– Как погода в бороде? Там спокойно, как нигде…
Овес сорта 0-2 пророс, выглянул из почвы зелеными глазками, развесил (весна) на ветру сначала зеленые листочки, потом прекрасные тяжелые колоски, сначала тоже зеленые, потом желтые, потом урожай собрали, и зерно течет между твоих пальцев гладкими бусинами, опадая, оседая (осень) в груды драгоценной пищи.
Из передач с борта «Открытия» как-то разом пропали все личные или попросту осмысленные сообщения. Только повторялись снова и снова три записанных проповеди Кима Терри, проповеди Пателя Воблаге, проповеди различных архангелов и запись мужского хора.
– А почему я – Шесть Ло Мейлинь?
Когда малышка сообразила, что хочет объяснить ей мать, то заметила:
– Но это было на борту. А мы живем здесь. Разве не все мы – нулевые?
5-Ло Ана пересказала эту историю на Собрании, и та, рождая улыбки, разлетелась по всему Поселению, точно одна из тех тварюшек с прозрачными, золотом простреленными крылышками, при виде которых все отрывались от работы и кричали: «Посмотрите!» Кто-то назвал их марипозами, и словечко прицепилось.
В холодное время, когда работы стало немного, именование вещей рождало множество споров. Как называть все вокруг. Вот как с собаками получилось – нет, все были согласны, что к этому делу надо подходить серьезно. Но что толку рыться в архивах, чтобы выяснить – да, была на Дичу похожая зверюшка, так что эту, коричневую, мы будем звать «жук»? Это ведь не жук. Ему нужно собственное имя – ползук, тикток, листогрыз. А мы сами? Знаешь, а ведь Анина малышка права. Четвертые, пятые, шестые – что нам теперь в том? Пусть ангелы считают хоть до ста… Им повезет, если до десяти доберутся… А дочка Зерин? Она не 6-Лахири Падма. Она – 1-Синдичу-Лахири Падма… А может, просто Лахири Падма. Для чего нам считать шаги? Мы ведь никуда не уйдем. Она – здесь. Она здесь – живет. Это мир Падмы.
Синь нашла Луиса за западным блоком, на грядках с лепешней. В больнице у него был выходной. Прекрасный летний день. Волосы Луиса серебрились на солнце – по этому сиянию Синь его и отыскала.
Он сидел на земле, в грязи. По выходным он отрабатывал смены на системе орошения, состоявшей из множества арыков, насыпей и ставен, требовавших неутомительного, но постоянного присмотра – лепешня хорошо росла только при хорошем, но не избыточном поливе. Клубни ее, смолотые в муку или запеченные целиком, стали основным продуктом питания с тех пор, как Лю Яо вывел наконец съедобный сорт. Даже те, кому нелегко было переварить местные злаки, на диете из лепешни процветали.
Орошением занималась ребятня десяти-одиннадцати лет, старики, инвалиды – силы тут не требовалось, только терпение. Луис сидел около ворот, отводивших воду из Западного ручья то в одну, то в другую половину оросительной сети. Иссохшие, смуглые ноги он вытянул вдоль берега; костыль лежал рядом. Прикрыв глаза, Луис смотрел на солнце – откинувшись назад и опершись ладонями о жирную черную землю. Кроме шортов, на нем была только потрепанная, разношенная майка. Он был стар и изувечен.
Присев рядом, Синь окликнула его по имени, но Луис только промычал что-то, не сдвинувшись и даже не открыв глаз. Синь пристроилась рядом на корточках, глядя ему в лицо. Вскоре губы его показались ей настолько прекрасными, что она не удержалась – поцеловала его.
Луис открыл глаза.
– Ты спал?
– Я молился.
– Молился?
– Поклонялся!
– Поклонялся чему?
– Солнцу? – неуверенно предположил он.
– Только меня не спрашивай!
Он посмотрел на нее – как всегда, с нежной настойчивостью, ничего не требуя и ничего не скрывая, как смотрел на нее с той поры, когда им обоим было по пять лет. Нет, не на нее – в нее.
– А кого мне еще спросить? – проговорил он.
– Насчет молитв и поклонений – только не меня.
Она устроилась поудобнее на краю арыка, лицом к Луису. Солнце грело ей плечи. Затылок прикрывала шляпа, неумело сплетенная Луизитой из соломы.
– Скомпрометированные обороты, – заметил Луис.
– Подозрительная идеология, – согласилась Синь.
Слова вдруг показались ей очень вкусными, такие длинные – «скомпрометированный!», «идеологически!» – потому что здесь все слова были маленькие, короткие, тяжелые: еда, крыша, топор, дать, делать, спасти, жить. Вышедшие из употребления длинные, воздушные слова пролетели, притягивая внутренний взор, точно порхающая на ветру марипоза.
– Ну, – пробормотал Луис, – не знаю…
Он задумался. Синь наблюдала.
– Когда я сломал колено и мне пришлось отлеживаться, – выговорил он, – я решил, что без восторга нет смысла жить.
– Благодати? – помолчав, переспросила Синь сухо.
– Нет. Благодать – это форма виртуальной нереальности. Я сказал – восторга. На борту я не знал его. Испытывал только здесь. Иногда. Мгновения безоговорочного бытия. Восторг.
Синь вздохнула.
– Заслуженного.
– О да.
Они еще немного посидели молча. Южный ветер подул, и стих, и задул снова, принося запах мокрой земли и цветущей фасоли.
Когда я стану бабкой, мне говорят,
Я пройду под небесами
Мира иного, —
прошептал Луис.
– Ох, – выдавила Синь и запнулась в полувздохе-полувсхлипе.
Луис взял ее за руку.
– Алехо пошел с мальчишками на рыбалку, вверх по ручью, – пробормотала она.
Он кивнул.
– Я слишком много тревожусь, – проговорила она. – Тревога убивает восторг.
Луис снова кивнул.
– Но я о другом думал… – проговорил он, помедлив, – когда я молился, или что это было, я думал… думал о земле. – Он набрал в ладони крошковатого равнинного чернозема и отпустил, глядя, как тот просыпается из рук. – Думал, что если бы я только мог, я бы встал и танцевал по ней… Потанцуй за меня, Синь! – попросил он вдруг.
Та посидела еще минуту, потом встала – тяжело было подниматься с низкого бережка, старушечьи колени подгибались – и замерла.
– Так глупо себя чувствую, – пожаловалась она.
А потом подняла руки и развела, точно крылья. Посмотрела вниз, на свои ноги, и сбросила сандалии, оставшись босиком. Шаг вправо-влево-вперед-назад. Синь подступила к Луису, протянула ему руки и, взявшись, подняла старика на ноги. Луис рассмеялся. Синь чуть улыбнулась, покачиваясь из стороны в сторону. Ноги ее отрывались от земли и опускались вновь, а Луис стоял недвижно, держа ее за руки. Так они и танцевали.
Примечания
