Карина Демина - Хельмова дюжина красавиц (СИ)
Тот же, увлеченный происходящим в третьей квартире, не замечал ничего вокруг. И зад выпятил.
— Я… — продолжал отбиваться воевода. — Я женат!
— Разведетесь.
— Я жену свою люблю!
— А меня?! — гневно воскликнула женщина, которой Гавел в эту минуту посочувствовал от всего сердца. — Вы мне врали, Евстафий Елисеевич, когда говорили, что любите меня?
— Когда это я такое говорил?
Кошак замер и, хлестанув себя по бокам, сугубо для куражу, взлетел на сгорбленную спину. Острые когти его пробили и шерстяной пиджачок, который Гавел отыскал в лавке старьевщика, и застиранную рубашку, и шкуру, которой случалось страдать и прежде, пусть даже не от кошачьих когтей.
Гавел не взвыл, как кот, единственно по причине немалого опыта, каковой сводился к тому, что как бы ни было плохо, стоит себя обнаружить, и станет еще хуже.
Он поднялся и, сунув руку за спину, ухватил кошака за хвост.
Потянул.
— Уголечек! — взвизгнула старуха.
Кошак отрывался плохо, орал и цеплялся когтями, а из заветной дыры, сквозь вой доносилось обрывочное:
— И еще говорили, что я — отрада души вашей… свет в окошке… надежда…
Кошак плюхнулся на коврик и притворился мертвым.
— Мой Уголечек! — старушенция с несвойственной годам ее прытью — все-то они притворяются немощными — подскочила к Гавелу и отвесила пинка.
— Что вы творите!
— Да я тебя, живодера, засужу!
Она попыталась вновь дотянуться, но Гавела жизнь научила уворачиваться от пинков, и он, хитро выгнувшись — отходить от дыры жуть до чего не хотелось — уловил-таки:
— Вот! Говорили. А жениться, значит, не хотите. Попользовались и бросили… обесчестив!
— Прекрати! — рявкнул Евстафий Елисеевич басом. — Что за…
Кошачий обиженный вой слился со старушечьими стенаниями.
Этак и вправду полицию вызовет.
И Гавел не без сожаления отполз от дыры. Последнее, что он услышал, был сиплый голос ведьмка, в котором звучало неясное удовлетворение:
— Не люблю баб. Стервы они. И истерички.
В кои-то веки Гавел всецело разделял точку зрения клиента. Впрочем, выбравшись из доходного дома, он не ушел далеко, но сунул пару медней ленивому дворнику, который весьма охотно всучил доброму господину и форменный фартук, и высокую шляпу, и метлу с совком.
Долго ждать не пришлось.
Первым конспиративную квартиру покинул Аврелий Яковлевич.
— Любезный, — старый маг швырнул монетку, и Гавел, поймав ее, согнулся в поклоне, — пролетку поймай… да чтоб коняшка не совсем заморенная.
Сребня дал.
И выглядел Аврелий Яковлевич донельзя собой довольным. Он стоял, опираясь на массивную трость, оглаживал окладистую свою бороду и мурлыкал под нос препошлейшую песенку.
— Сердце красавицы… — неожиданно прорезавшимся тенорком запел было маг, но спохватился и, крякнув, огладил себя по внушительному животу.
Сев в пролетку, вдруг вовсе расхохотался, чем премного напугал и лошаденку, и смурного извозчика. Ему Аврелий Яковлевич, поднимая воротник модного, о шести пелеринах, плаща, бросил сребень и велел:
— Гони в «Королевскую цаплю», да с ветерком, милейший…
Столь удивительно хорошее настроение королевского ведьмка, известного дурным своим характером, было само по себе явлением редкостным, а потому внушающим Гавелу закономерное подозрение. Он долго глядел вслед пролетке — лошаденка и впрямь пошла споро, разгоняя суетливых жирных городских голубей — и думал о своем…
…все-таки трое?
Оргия на казенной квартире?
…тут и мздоимство, и прелюбодеяние… и ложь… и многое из этого случая вытрясти можно, ежели рискнет главный редактор с Аврелием Яковлевичем связаться.
…хотя, если писать осторожненько, намеками…
Додумать Гавел не успел, а ведь в голове родилось уже первая фраза будущей изобличительной статьи, но тут, приоткрыв дверь, из парадной важно выплыл Евстафий Елисеевич.
Познаньский воевода был красным, точно рак, и нервным. Он озирался, щипал себя за подбородки и то и дело оглядывался на спутницу…
…Гавел отступил в тень, выставив между собой и воеводой метлу. Не то, чтобы он надеялся спрятаться за тонкою ее ручкой, но опыт подсказывал, что людишек служивых обыкновенно не замечают. И сейчас рассеянный взгляд Евстафия Елисеевича лишь скользнул по Гавелу.
— Дорогой, — томным голосом произнесла барышня, — куда ты так спешишь?
Она шла осторожно, покачиваясь и как-то слишком уж высоко задирая подол зеленого платья.
— На службу, — сквозь зубы ответствовал воевода. Он подслеповато щурился, выглядывая свободную пролетку, но улица как назло была пуста.
— А я?
— А ты… — о, каким преисполненным истинной страсти взглядом одарил воевода спутницу…
Гавел незаметно нажал на рычажок, и камера тихонько щелкнула. Оставалось надеяться, что на это свидание Евстафий Елисеевич не прихватил следящего амулета…
— Ты, моя дорогая… Тиана…
…Тиана.
Красивое имя.
И девица хороша необыкновенно. Высокая и по-цыгански смугловатая, с копной черных волос, кое-как стянутых зеленой атласной лентой, она держалась с какой-то невероятной вызывающей даже легкостью, будто бы не было в нынешней ситуации ничего-то необычного.
…и все-таки трое…
— …отправишься домой… — выдохнул познаньский воевода, стискивая в руке платок.
А ведь нервничает добрейший Евстафий Елисеевич.
И на спутницу свою поглядывает уже не со страстью, но с раздражением… Гавел вновь спустил рычажок, запечатлевая парочку, если не для истории, то для «Охальника».
Пролетка все же показалось.
Евстафий Елисеевич помог спутнице — кого-то все же эта дама напоминала Гавелу, но он отогнал несвоевременные мысли, позже посидит, подумает над снимками — сесть в коляску.
…любезно поданная рука…
Снимок.
И познаньский воевода, придерживающий даму за талию…
Снимок.
Сама она, неловко замершая с задранною юбкой…
Еще снимок…
…а ведь чулок нет. И юбки всего-то две, не говоря уже о том, что корсаж затянут неплотно, да и платье в беспорядке пребывает…
Гавел, забыв про метлу то и дело нажимал на рычажок… и когда пролетка унеслась, увозя и смущенного воеводу, и его очаровательную — на кого она все-таки похожа? — спутницу, он выдохнул с превеликим облегчением.
Прислонив метлу к тумбе, он снял фартук и бросил взгляд на часы. Если поспешить, то успеет он и со статьей, и со снимками…
