Робин Хобб - Королевский убийца
— Я позабочусь о тебе, — я заставил себя сказать это вслух.
Тепло, подумал он благодарно, и я воспользовался моментом, чтобы натянуть на него мой плащ. Его ощущения сливались с моими. Я чувствовал свой запах в тысячу раз сильнее, чем мне хотелось бы. Лошади и собаки, и дым от горящего дерева, и пиво, и запах духов Пейшенс. Я сделал все, что мог, чтобы закрыться от его чувств. Я прижал его к себе и понес вверх по крутой дороге, к замку. Я знал один заброшенный дом. Когда-то там жил старик, разводивший свиней далеко за амбарами. Теперь дом пустовал. Он почти развалился и стоял слишком далеко от города. Но это соответствовало моим целям. Я оставлю его там с костями, чтобы грызть, с кашей, чтобы набирать вес, и с соломой, в которой он мог бы лежать. Неделя или две, может быть месяц, и он поправится и будет достаточно силен, чтобы самому заботиться о себе. Тогда я отведу его к западу от Баккипа и выпущу на свободу.
Мясо?
Я вздохнул. Мясо, обещал я. Никогда ни одно животное не улавливало моих мыслей настолько полно и не передавало мне свои так ясно. Хорошо, что мы недолго будем вместе. Очень хорошо, что он скоро уйдет.
Тепло, возразил он мне. Он положил голову мне на плечо и заснул. Мокрый нос сопел у моего уха.
5 ГАМБИТ
Безусловно, существует древний кодекс поведения, и он, разумеется, гораздо более жесткий, чем сегодняшний. Но я бы сказал, что мы не так уж далеко ушли от этих законов, а только как бы отодвинули их в сторону. Слово воина все еще нерушимо, и среди тех, кто сражается плечом к плечу, нет ничего более отвратительного, чем человек, который лжет своим товарищам или бесчестит их. Законы гостеприимства по-прежнему запрещают тем, кто преломил хлеб за столом человека, проливать кровь в его жилище.
Зима вступила в свои права над замком Баккип. С моря одна за другой шли бури, чтобы обрушить на нас свою ледяную ярость, а потом уйти. Зима обычно бывала снежной, и огромные сугробы заваливали сторожевые башни, как сладкий крем высится на ореховых пирожных. Ночи становились дольше, а если ветер разгонял облака, над нами сияли холодные звезды. После моего долгого путешествия домой из Горного Королевства свирепость зимы не пугала меня так, как прежде. Во время ежедневных походов в конюшню и старый свинарник щеки мои могли гореть от холода, а ресницы слипаться от мороза, но я всегда знал, что дом и теплый камин совсем близко. Бури и морозы были также сторожевыми псами, которые держали красные корабли вдали от наших берегов. Время тянулось медленно. Я ежедневно бывал у Кетриккен, следуя совету Чейда, и уверен, что раздражал ее так же, как она меня. Я не смел проводить слишком много времени с волчонком, чтобы он ко мне не слишком привык. У меня не было твердых обязанностей. В дне оказалось слишком много часов, и все они были наполнены моими мыслями о Молли. Ночи были еще хуже, потому что мое спящее сознание не подчинялось мне, и сны были полны моей Молли, моей девушкой в красных юбках, теперь ставшей такой сдержанной и будничной в синей одежде служанки. Раз я не мог быть возле нее днем, во сне я ухаживал за ней с искренностью и энергией, для которых наяву у меня никогда не хватало мужества. Когда мы гуляли по берегу после бури, ее рука была в моей ладони. Я уверенно целовал Молли и открыто встречал ее взгляд. Никто не мог отнять ее у меня. В моих снах.
Сначала уроки Чейда искушали меня шпионить за ней. Я знал ее комнату на этаже, где жили слуги. Знал ее окно. Я безо всякого умысла узнал часы, когда она приходит и уходит. Мне было стыдно стоять там, где я мог услышать ее шаги по лестнице и увидеть, как она промелькнет, уходя на рынок за покупками. Но как бы я ни пытался, я не мог запретить себе приходить туда. Я знал ее подруг среди служанок. Хотя я не имел возможности разговаривать с ней, я мог приветствовать их и перекинуться с ними словцом, каждый раз надеясь на какое-то мимолетное упоминание о Молли. Я безнадежно тосковал по ней. Сон бежал от меня, еда не представляла для меня никакого интереса. Ничто не могло развлечь меня. Как-то вечером я сидел в солдатской столовой. Я нашел местечко в углу, где я мог прислониться к стене и вытянуть ноги в сапогах на противоположную скамейку, удивив тем самым собравшихся. Кружка эля, стоящая передо мной, стала теплой много часов назад. Я упускал даже возможность напиться до бесчувствия. Я смотрел в никуда, пытаясь ни о чем не думать, когда скамейку выдернули из-под моих ног. Я чуть не упал, потом пришел в себя и увидел, что Баррич садится напротив меня.
— Что с тобой? — спросил он без всякого предисловия. Он наклонился и понизил голос, чтобы его слышал только я. — У тебя был еще один приступ?
Я оглянулся назад, на стол. Ответил я так же тихо:
— Несколько приступов дрожи, но настоящих припадков не было. Они, по-видимому, приходят, только если я напрягаюсь.
Он мрачно кивнул, потом немного помолчал. Я поднял глаза и встретил взгляд его темных глаз. Участие, которое я прочитал в нем, затронуло что-то во мне. Я покачал головой, внезапно потеряв голос.
— Это Молли, — сказал я после паузы.
— Ты не смог узнать, куда она ушла?
— Нет, она здесь, в Баккипе. Работает служанкой у Пейшенс. Но Пейшенс не разрешает мне видеть ее. Она говорит…
При моих первых словах глаза Баррича расширились. Теперь он огляделся и кивнул головой по направлению к двери. Я встал и пошел за ним, а он повел меня в конюшни и потом наверх, в его комнату. Я сел за его стол перед очагом, и он принес свой добрый тилтский бренди и две чашки. Потом он достал свои инструменты для починки кожи и нескончаемую груду упряжи, требующей ремонта. Он протянул мне недоуздок, нуждавшийся в новом ремне, а для себя разложил какую-то тонкую работу с седлом. Баррич подвинул свою табуретку и посмотрел на меня:
— Это Молли. Значит, это ее я видел в прачечной с Лейси? Гордо несет голову? Шкура рыжего оттенка?
— Волосы, — поправил я его неохотно.
— Славные широкие бедра. Она легко перенесет беременность, — сказал он одобрительно.
Я попытался испепелить его взглядом.
— Спасибо, — сказал я ледяным тоном. Он ошеломил меня тем, что ухмыльнулся:
— Сердишься. Уж лучше это, чем такая жалость к самому себе. Ладно, рассказывай.
И я рассказал ему. Вероятно, больше, чем рассказал бы в солдатской столовой, потому что здесь мы были одни и бренди согревал мое горло, и знакомая комната, ее запахи и работа окружали меня. Если где-то в своей жизни я и был в безопасности, так это здесь. Казалось, что именно тут я могу открыть ему свою боль. Он не прерывал меня и не делал никаких замечаний. Даже после того как я выговорился, он продолжал молчать. Я смотрел, как он втирает краску в очертания оленя, которого вырезал на коже.
