Другая половина мира - Ахманов Михаил Сергеевич

Музыка и далекие людские голоса смолкли, когда край светила коснулся западных холмов; широкая равнина, зеленая и золотистая, цветов Тайонела и Арсолана, замерла в тихой дреме, словно убаюканная протяжным вечерним гимном. Джеданна видел зеленевшие кое-где всходы маиса и проса, разделенные полосками садов и рощиц пальм с огромными орехами; в других местах почва еще была темной, но в глубинах ее уже набухали зерна, тянулись вверх ростки, копилась благодатная мощь Тайонела, владыки земной тверди.

— Солнце уходит на покой в свои звездные чертоги, — раздался негромкий голос Унгир-Бренна. — Приказать, чтобы внесли свечи?

— Нет, не надо. — Повернувшись к аххалю, Джеданна сделал несколько шагов и опустился на подушку. — Не надо, родич. К чему эти свечи? Боги создали закат, чтоб мы любовались им.

— Я вижу, и тебя коснулась арсоланская ересь, возвеличивающая богов, — ворчливо произнес Унгир-Брен. — Ты же знаешь, что боги ничего не создавали, ни земли, ни моря, ни восхода, ни заката; они лишь научили нас видеть прекрасное.

— И различать добро и зло.

— Насколько это в человеческих силах, родич. Нередко мы не можем отличить одно от другого и походим на попугаев, что мечутся в лесном мраке… Словно глупые птицы, мы не ведаем, дадут ли посеянные нами зерна добрые всходы маиса или вырастет из них колючий кактус тоаче с ядовитым дурманящим соком… Лишь время покажет это! Взгляни хотя бы на своих сыновей, ахау! Джакарра, Фарасса, Джиллор, Дженнак…

Они помолчали, вдыхая ароматный воздух, потом сагамор задумчиво протянул:

— Дженнак… Ты ведь пришел, чтобы поговорить о нем, верно?

— Верно.

— Ты знаешь о нем нечто такое, что неизвестное мне? Что же?

— То, о чем ты лишь догадываешься… может быть, догадываешься… — Унгир-Брен сделал паузу, и лицо его изменилось, будто преображенное магией тустла: нефритовые зрачки потемнели, меж бровями, на переносье, пролегла морщина. Склонившись к уху сагамора, он тихо вымолвил: — Твой сын — кинну, повелитель, теперь я в этом не сомневаюсь. Твой Великий Очаг отмечен богами — к радости или горю, но это так. Все признаки налицо.

Черты сагамора окаменели. Сейчас, в сгущавшейся полутьме, что скрадывала отличное и проявляла подобное, они с Унгир-Бреном казались близнецами. Одинаковые овалы вытянутых лиц, одинаковый разрез глаз, зеленоватые зрачки, слегка припухшие губы, впалые виски, чуть заметные морщинки над темной линией бровей… Сумерки подчеркивали сходство, но оно не являлось случайным, ибо оба они были побегами от одного корня, листьями на одной ветви: дед Ахау Юга приходился отцом верховному жрецу.

— Ты уверен? — наконец произнес Джеданна.

— Да, владыка. Я же сказал — все признаки налицо… все, как описано в Книге Тайн, в Листах Арсолана… — Полузакрыв глаза и приняв молитвенную позу, старик вдруг начал торжественным хрипловатым речитативом: — Вот Храм среди храмов, Храм в Святой Юкате, первый из храмов мира; вот залы его, залы нетленные, со стенами из прочного камня; вот письмена, золотые письмена, окрашенные цветом Арсолана; вот знаки Его, ясные лишь посвященным; И сказано в них: Каков срок человеческой жизни? Тридцать лет, и еще тридцать, и, быть может, еще десять… Вы же, потомки богов, будете одарены годами вдвое и втрое против других людей, но появятся среди вас такие, чей срок будет вдвое и втрое дольше вашего. Не завидуйте им, ибо тяжела их участь: долгая жизнь на излете своем жжет огнем ненависти и горька, словно земляной плод. Горечь эту понесут они людям, словно посев зла, и немногим из них суждено…

Сагамор вытянул руку, коснувшись плеча Унгир-Брена:

— Отец мой, те древние пророчества мне известны. Скажи лучше о признаках… скажи так, как говорят с родичами, а Книгу Тайн ты почитаешь мне в другой раз.

Старик ухмыльнулся:

— Хайя! Ты прав; лучше поберечь горло… — Он отпил глоток вина из стоявшей рядом чаши. — Так вот, о признаках… Сын твой Дженнак одарен чувствительной душой, светлым разумом и силой, что превосходит силу прочих людей. Таковы все кинну в юных годах; и всем им приходят видения, удивительные и смутные, как туман на рассвете. Ты знаешь, о чем я говорю, — многие из светлорожденных видят в детстве странные сны, а потом это проходит.

— Да, я помню, — Джеданна кивнул. — Не могу поведать о тех снах… помню лишь, что они были, пока мне не исполнилось пятнадцать.

— А Дженнаку уже двадцать! И он запоминает увиденное! Он даже способен разглядеть кое-что наяву, освоив нехитрые приемы древней магии кентиога.

Взгляд Джеданны сделался острым.

— Это ты научил его?

— Да. В конце концов, я тоже почти кинну… нас двое таких, я и старый Че Чантар. Но тот — правитель, и ему некогда ломать голову над посланиями Мейтассы.

— Значит, кинну… — протянул Владыка Юга, подняв голову и всматриваясь в темнеющее небо. — Мой наследник — кинну… И что ты предлагаешь, родич?

Старик пожал плечами:

— Вы, люди власти, не знаете всего, что ведомо нам, жрецам. История же древности такова, мой повелитель: в прошлом кинну редко получали белые перья, и каждый такой случай был событием исключительным. Правда, их и насчитывалась всего-то сотня, а выжила едва ли пятая часть… Родичи боялись их и уничтожали в юности, убивали, как стая койотов убивает молодого ягуара… И вот почему: избранники богов не только одарены небывалым долголетием, но и умеют предвидеть будущее — чем дальше, тем яснее, и тем трудней справиться с ними. Понимаешь?

— Все ли они предвидят? — спросил Джеданна после недолгого молчания.

— Нет, родич. Иные предвидят отдельные события, иные странствуют в запредельных мирах, как твой сын, иные одарены необычайной памятью. Вот то, что я знаю о кинну.

— И что же ты предлагаешь? — вновь повторил сагамор.

— Что можно сделать с кинну, родич? Он -- кецаль среди людей, а кецаль в неволе не живет и не покоряется никому… Что ж остается? Или убить, как делали в прошлые времена, освободив от него мир, или…

— Ты думаешь, я соглашусь убить собственного сына? Даже если он — кинну?

— Долгая жизнь на излете своем жжет огнем ненависти и горька, словно земляной плод. Горечь эту понесут они людям… горечь своих потерь, ибо кинну, приобретая многое, многое и теряет, — медленно произнес Унгир-Брен. — Подумай, какую ответственность перед людьми и богами мы берем на себя, родич.

— Земляные плоды бывают горькими, сладкими и пресными, но все их можно употреблять в пищу… после надлежащей обработки, разумеется.

Старый аххаль хмыкнул.

— С другим твоим отпрыском, с Фарассой, такого не получилось. Хочешь, чтобы Дженнак стал подобен ему? Но еще более злобным, более коварным и неизмеримо более могущественным? Ибо Фарасса, этот гриф-падальщик, всего лишь главенствует над твоими судьями, твоими глашатаями и твоими лазутчиками, а Дженнаку предназначено сесть на ковер власти… — Унгир-Брен внезапно повысил голос: — Горечь эту понесут они людям, словно посев зла, и немногим из них суждено, не очерствев сердцем, справиться с болью утрат и сохранить в себе человека.

Сагамор долго молчал — так долго, что солнце успело скрыться за холмами, и яркие звезды усеяли небеса. Потом он сорвал цветок орхидеи, похожий на зев ягуара, вдохнул его тонкий аромат и произнес:

— И все-таки мы его не убьем, родич. Не убьем… Хайя! Я сказал!

— Клянусь светлым оком Арсолана, я и не собирался давать такой совет! Я его люблю, и он дорог мне, как и тебе, родич… возможно, дороже всех моих сыновей, внуков, правнуков и их потомства. — Аххаль поднял чашу, словно приветствуя восходящий месяц. — Есть другой способ, позволяющий сберечь жизнь твоему сыну, и ты, я думаю, догадываешься о нем. У Дженнака чуткое сердце — так пусть укрепят его испытания; у него светлый разум — пусть станет он исполненным мудрости и света; Дженнак обладает силой — пусть же умножится она десятикратно. Понимаешь, родич, кинну должен заплатить за то, чтобы остаться человеком, и пусть сын твой заплатит. Заплатит кровью и мукой — своей кровью, а не той, что пролил в поединке с этим юным тайонельцем.