Избранное. Компиляция. Книги 1-11 (СИ) - Пулман Филип

Этим дело и кончилось. Малкольм поставил чистые кружки на стойку и пошел к себе, наверх.

– Я даже не запомнил, во что он был одет, – пробормотал он, закрыв за собой дверь комнаты.

– Во что-то темное, – сказала Аста.

– Как ты думаешь, он преступник?

– Наверняка. Но вот она…

– Она просто чудовище! Никогда еще не видел, чтобы деймон был так не похож на своего человека.

– Интересно, а доктор Релф может знать, кто он такой?

– Вряд ли. Я думаю, она общается только со всякими учеными. С другими профессорами. А он – совсем другой.

– И со шпионами. Со шпионами она тоже общается.

– Ну какой из него шпион? Он слишком бросается в глаза. Такого деймона всякий сразу приметит.

Малкольм вздохнул и принялся за геометрию. Строить фигуры при помощи циркуля и линейки ему обычно нравилось, но сегодня все валилось из рук. Улыбка человека с гиеной по-прежнему стояла у него перед глазами – и ни о чем другом он думать не мог.

Доктор Релф действительно не слышала ни о ком, у кого был бы такой искалеченный деймон.

– Ну, наверное, иногда такое случается, – предположила она. – Всякое бывает.

Тогда Малкольм рассказал ей, что эта гиена проделала на дорожке у монастыря, и Ханна удивилась еще сильнее. Вообще-то деймоны, как и люди, не совершали естественные отправления напоказ – ведь они, в сущности, и сами были людьми.

– Да уж, загадка, – сказала она.

– Как вы думаете, что это значит?

– Хороший вопрос, Малкольм. Давай поступим с ним, как с вопросами для алетиометра. Посмотрим, удастся ли нам понять, что все это значит. То, что эта гиена сделала на дорожке, выражало презрение, не так ли?

– Ага, думаю, так.

– Презрение к тебе, но не только. Еще и к монастырю. И, возможно, к монахиням и ко всему, что они олицетворяют. Теперь дальше… Гиена – падальщик. Она питается трупами других животных, хотя может и сама убивать добычу.

– Это отвратительно, но все же полезно, – заметил Малкольм.

– Да, верно. Я об этом не подумала. А еще гиена умеет смеяться.

– Правда?

– Да. Говорят же – «хохот гиены». На самом деле она, конечно, не смеется по-настоящему, просто издает звуки, похожие на смех.

– Хохот гиены, – повторил Малкольм. – Как крокодиловы слезы? Крокодил ведь тоже не плачет по-настоящему.

– То есть, лицемерит?

– Лицемерит, – кивнул Малкольм, наслаждаясь вкусом нового слова.

– А ее человек, ты говоришь, прятал лицо?

– Ну, по крайней мере, держался в тени.

– Расскажи мне про улыбку.

– А, да! Это самое странное! Он улыбнулся и подмигнул мне. Никто больше этого не видел. Он как будто хотел сказать: мы с тобой, знаем то, чего никто больше не знает. И это секрет. Только между нами. Но не… Знаете, бывают такие секреты, от которых жутко, или стыдно, или…

– А в этом, значит, ничего такого не было?

– Наоборот, это было здорово. По-дружески и даже весело. И знаете, мне самому сейчас трудно в это поверить, но он мне вроде как понравился.

– Но его гиена продолжала грызть свою лапу, – заметила Аста. – Я с нее глаз не спускала. И рана еще свежая, не зажила и кровоточит.

– И что это значит? – спросил Малкольм.

– Она… он… они теперь, наверное, очень уязвимы, – предположила доктор Релф. – Если она потеряет и вторую ногу, то совсем не сможет ходить. Ужасная ситуация.

– Но мне не показалось, что этот человек чего-то боится. Он выглядел так, словно его вообще ничего не волнует и не может испугать.

– Тебе не жалко его деймона?

– Нет, – отрезал Малкольм. – Я только рад. Если бы не это увечье, она была бы куда опаснее.

– Значит, этот человек вызывает у тебя неоднозначные чувства?

– Именно так.

– Но твои родители…

– Мама просто велела держаться от него подальше, а почему – не сказала. Папе явно очень не понравилось, что он пришел в бар, но повода выставить его не нашлось. И другим клиентам он тоже очень не понравился. Позже я спросил папу, и он сказал, что это плохой человек и больше он его в трактир не пустит. Вот только и папа не объяснил, что в нем такого плохого и что он натворил. По-моему, они все просто чувствуют, что он нехороший, но сами ничего толком не знают.

– А после ты его больше не видел?

– Да это все только позавчера было! Нет, не видел…

– Ну, посмотрим, что мне удастся выяснить, – сказала доктор Релф. – Как насчет книжек, которые ты брал на эту неделю?

– Та, что про символические картинки, оказалась сложная, – признался Малкольм. – Я мало что понял.

– Но ведь что-то все-таки понял?

– Ну… понял, что одни вещи могут обозначать другие.

– Это самое главное. Хорошо. Остальное – просто частности. Запомнить все значения символов на шкале алетиометра невозможно, – потому-то нам и нужны книги для толкования.

– Это как тайный язык?

– Да, именно так.

– А его кто-то изобрел? Или…

– Или его просто открыли? Это ты хотел спросить?

– Да, – с некоторым удивлением подтвердил Малкольм. – Ну так как? Придумали или открыли?

– Не все так просто, Малкольм. Давай рассмотрим для начала другой пример… совсем из другой области. Ты знаешь теорему Пифагора?

– Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов остальных двух сторон.

– Совершенно верно. И это правило работает с любым треугольником, какой ни возьмешь?

– Да.

– А до того, как Пифагор открыл его, оно тоже работало?

Малкольм задумался.

– Да, – решил он. – Наверняка.

– Значит, он не изобрел эту теорему. Он ее просто открыл.

– Да.

– Хорошо. А теперь давай возьмем один из символов алетиометра. Вот, например, улей с пчелами. Одно из его значений – сладость, другое – свет. Как ты думаешь, почему?

– Потому что мед сладкий. А…

– Из чего делают свечи?

– Из воска! Пчелиного воска!

– Правильно. Мы не знаем, кто первым обнаружил эти значения, но вот вопрос: эти ассоциации, эти связи по сходству, существовали до того, как этот человек открыл их, или нет? Он их изобрел или открыл?

Малкольм глубоко задумался.

– Но это не то же самое, – медленно проговорил он. – Потому что теорему Пифагора можно доказать. И тогда мы убедимся, что она верна. Но все эти штуки с пчелиным ульем – как вы их докажете? Связь, конечно, видна, но доказать ее нельзя…

– Хорошо, давай зайдем с другой стороны. Предположим, что человек, который создал алетиометр, хотел подобрать символ, выражающий понятия сладости и света. Мог ли он взять для этого что попало? Любой произвольный образ? Меч, например, или дельфина?

Малкольм подумал еще немного.

– На самом деле нет, – решил он. – Можно, конечно, напрячься и придумать сходство, но…

– Вот именно. В случае с ульем мы имеем дело с естественной связью, а в этих двух примерах – нет.

– Ага. Понятно.

– Ну так что, изобрели или открыли?

Малкольм снова погрузился в раздумья, а потом улыбнулся.

– Открыли! – заявил он.

– Ну, хорошо. Давай тогда попробуем вот как: можешь представить себе другой мир?

– Думаю, да.

– Мир, в котором не было Пифагора?

– Да.

– Будет его теорема работать в этом мире?

– Да! Она будет работать везде.

– А теперь представь себе мир, где живут такие же люди, как и мы, но нет пчел. Эти люди знакомы с понятиями сладости и света, но каким символом они могли бы их обозначить?

– Ну… думаю, они нашли бы что-то другое. Может, обозначили бы сладость сахаром, а свет – чем-нибудь еще. Например, солнцем.

– Отлично. А теперь представь себе еще один мир – такой, где пчелы есть, но людей нет. Как по-твоему, сохранится ли в этом мире связь между ульем и понятиями сладости и света?

– Ну, связь, конечно, будет… только у нас, в нашей голове. Но не там, не в том мире. А впрочем… Если мы можем вообразить себе такой мир, то можем увидеть и эту связь, даже если там ее увидеть некому.

– Очень хорошо. Мы все еще не можем со всей уверенностью утверждать, был ли этот язык, язык символов, изобретен или просто открыт, но все-таки больше похоже на то…