Роберт Ирвин - Арабский кошмар
Кроме того, вызывало тревогу и еще кое-что. Под одеждами у человека оказалась проказа. Дабы заставить его заговорить, ему нанесли несколько слабых ударов палкой по пяткам (ибо сильная бастонада приводила к смерти), но он быстро протрезвел и не сказал ни слова.
К султану послали гонца с вопросом о том, не желает ли он полюбоваться на своего двойника, но гонец вернулся с приказом незамедлительно подвергнуть его мучительной казни. Тогда его посадили на повозку и отвезли к месту казни, за ворота Зувейла, после чего, к великому удовольствию собравшейся черни, из царской сокровищницы был извлечен Мельземут. Мельземут представлял собой автоматический механизм, медную куклу семи футов высотой, приводимую в движение кольцами и пружинами. Приговоренного привязывали к кукле ремнями – ногу к ноге, грудь к груди, руку к руке. Затем куклу заводили, и она начинала свой забавный механический танец, который постепенно переходил в дикую пляску. Наконец, когда уже кончался завод, Мельземут душил своего партнера гарротой и останавливался.
Лишь в самый последний миг, когда лже-Кайтбея уже привязывали к механизму, он нарушил свое молчание и с помоста обратился к народу.
– Да простит вас Господь. Вы совершаете страшную ошибку. Если вы убьете меня, вскоре за мной последует мой близнец. Мы делим с ним одну общую участь.
Жест отчаяния. Мельземут начал свои неуклюжие танцевальные па. Давадар не стал дожидаться окончания казни и в мрачном расположении духа вернулся к своим обязанностям во дворец. Ему казалось, что образ султана, подвергнутый разрушительному действию проказы и алкоголя, означал нечто большее, чем просто роковую шалость или проявление безрассудства. Быть может, казненный был символом злодеяний государственной власти. Быть может, он даже был талисманом, который отвращал от султановой персоны приступы порока и недуга. «Ибо все на свете имеет левую руку и правую руку». Может, где-то есть и другой давадар, его гений?
Третий возмутительный случай произошел на другой день в Цитадели, хотя о его последствиях давадар узнал лишь некоторое время спустя, и еще больше времени прошло, прежде чем он сумел установить какую-то связь между этим событием и двумя предыдущими.
В недрах Цитадели, когда Джанкристофоро был погружен в свои путаные мысли, яркое пламя факела, внезапно отразившееся в водах темницы, привлекло его внимание к решетке двери. С другой стороны стоял надзиратель.
– Это просил передать вам друг. Он просит, чтобы вы это внимательно изучили. Я оставлю вам здесь побольше света.
Надзиратель исчез.
Друг. Безусловно, это мог быть только Йолл. Джанкристофоро принялся с опаской разглядывать подарок Йолла – маленькую деревянную коробочку с наклееным сбоку клочком бумаги,. Он прочел то, что было написано на клочке. «Это ваше освобождение. Ибо сказано, что «над отверстием каждого женского лона начертано имя мужчины, коему суждено войти». Это Коробочка Экстаза из Китая. Откройте ее и найдете свое имя».
Он колебался.
– Это необходимо сделать, Бульбуль.
Бульбуль угрюмо взглянул на Йолла и кивнул. Из всех, кто совершал в тот день попытку приведения в транс, называемый сирром, Бульбуль был единственным, у кого уже имелся опыт участия в этом процессе, и поэтому именно Бульбуль был бледен как смерть.
– Пока нам везет, – продолжал Йолл, – но если мы оставим все как есть еще хотя бы на день, за ним придут, начнут его бить, угрожать ему Мельземутом, и он заговорит. Это неизбежно. Ему даже не совсем понятно, почему он с нами заодно, к тому же он трус. Он обязательно заговорит, а когда он заговорит, мы пропали.
Всего несколькими днями раньше строились сумасбродные планы его вызволения, предусматривавшие подделку пропусков и приказа об освобождении, использование лже-Кайтбея и даже каната, все еще натянутого между минаретом султана Хасана и Цитаделью, но в конце концов возобладал здравый смысл. Поэтому Бульбуль снова кивнул, но при мысли о том, что должно случиться, он содрогался, причем страшила его не столько участь жертвы, сколько то, чем все это может обернуться для оказывающего воздействие. Все разновидности сирра страшно изнуряли; некоторые могли оказаться смертельными. Бульбуль уже научился испытывать благоговейный страх перед этим ощущением погружения все глубже и глубже, сквозь образы и слова, которые потом исчезают, страх перед медленным, осторожным самовнушением, заставляющим постепенно утрачивать всякий контроль над внешней реальностью с тем, чтобы манипулировать тайным миром.
Неподалеку, в том же квартале, на улице, уже приступила к процессу воздействия женщина, а где-то в другом месте города сидели на стене, с явным удовольствием греясь на солнышке и размышляя, трое прокаженных.
– Начнем, – сказал он.
Мальчик, сидевший в углу развалясь, принялся перебирать струны лютни. Для предстоящей работы у Бульбуля с Йоллом имелся рисунок, автопортрет Джанкристофоро; поперек рисунка был нанесен узор из каллиграфических червячков. Сев рядышком у окна, они сосредоточились сначала на лице, потом на узоре и вновь на портрете, не упуская ни малейшей подробности. Узор и лицо влекли Бульбуля к себе до тех пор, пока его черное сердце не забилось в унисон с сердцем Джанкристофоро.
Прочтя записку, Джанкристофоро еще долго продолжал на нее смотреть. Завитушки рукописного шрифта были замысловатыми и прерывистыми; почерк принадлежал Бульбулю – не Йоллу. Чернила казались необычайно черными, а бумага – ярко-желтой. Присмотревшись, он увидел, что средь черноты зияют под запиской бездны желтого цвета, песчаниковые ущелья, затерявшись в безмерности коих оставалось лишь стоять да восхищаться проносящимися наверху в стремительном танце черными буквами.
Сделав над собой усилие, он переключил внимание с бумаги на коробку. Потом он вновь мельком взглянул на узкие кривые закоулки, образовавшиеся в промежутках витиеватого шрифта Бульбуля. На освещенной солнцем стене сидели и приветливо улыбались ему три бледнолицых человека. Рука его нависла над коробкой. И резко дернулась, чтобы ее открыть. На мгновение в глазах его застыл последовательный образ червеподобного почерка, черный на фоне желтого пламени факела. Потом он понял, что коробка пуста. Ему почудилось только, будто он слышит какое-то шуршание, столь тихое, что это могло быть и шелестевшее у него в голове сновидение. Он нерешительно поднес коробку к уху. Потом ему показалось, будто он уголком глаза увидел, как поднимается на хвосте длинный желтый червяк и, растягиваясь, перегибается через стенку коробки, увидел – мельком, искоса посмотрев – некое подобие рта, сотворенного, чтобы сосать и пронзать, черно-желтое пятнышко, которое тут же исчезло. Он опустил пустую коробку на поверхность лужи, разлившейся посреди его темницы.
