Урсула Ле Гуин - Голоса
— Нет. Еще раз, поэт! Прошу тебя, повтори нам это чудо еще раз с самого начала!
Оррека явно несколько озадачила подобная просьба, но он все же с улыбкой вновь склонил голову к своей лютне.
Но не успел он коснуться струн, как послышался чей-то громкий голос. Но оказалось, что это не Иддор, а один из жрецов, что стояли с ним рядом, — в черно-красном одеянии и красном головном уборе, подобно шлему укрывавшем его голову, спускаясь от высокой тульи до самых плеч, так что видимым оставалось только лицо. Борода у него была опалена огнем — похоже, специально, — и лишь на подбородке мелко курчавился оставшийся клочок волос. В одной руке он держал высокий и тяжелый черный посох, а в другой — короткий меч.
— Сын Солнца, — промолвил он, — разве одного раза тебе недостаточно? Мы и так слишком долго слушали это богохульство!
— Жрец, — шепнула мне Грай, но я и так это поняла, хотя жрецов нам доводилось видеть нечасто. Красные Шапки — так их с ненавистью называли в Ансуле. Альдских жрецов горожане особенно сильно боялись и старались с ними вообще не встречаться, ибо если кого-то из жителей города до смерти забивали камнями или живьем топили в жидкой грязи, то это почти всегда делалось по приказанию жрецов.
Иораттх повернулся и надменно посмотрел на жреца. Собственно, повернул он только голову, в точности как ястреб, и так же быстро глянул и нахмурился, словно говоря: «Как ты посмел?!» Но голос его звучал мягко, даже как-то вкрадчиво, когда он сказал:
— О Благословеннейший! Уши мои, должно быть, плохо слышат, ибо я не услышал в этих стихах никакого богохульства. Прошу тебя, открой мне, в чем оно заключается?
И человек в красном головном уборе весьма уверенно заявил:
— Все это слова безбожника, ганд Иораттх! В них нет ни понимания Аттха, ни веры в откровения его святых толкователей, а есть лишь слепое поклонение злокозненным демонам и лживым богам да болтовня о первоочередности земных деяний и восхваление женщин.
— Да, да, — закивал согласно Иораттх, даже не думая возражать жрецу, однако было видно, что его задели все эти нелепые обвинения. — Что правда, то правда: эти языческие поэты ничего не знают ни об Аттхе, ни о об Опаленных Его Пламенем. Они вообще многое воспринимают неправильно, ошибочно, но все же не стоит считать, что они так уж безнадежно слепы. На них еще вполне может снизойти огонь откровения. А кстати: неужели ты против того, чтобы мы, вынужденные много лет назад разлучиться с нашими женами и возлюбленными, услышали хотя бы несколько слов, посвященных женщинам? Я понимаю, Благословенный, ты был опален священным огнем и, разумеется, выше всякой грязи и порочных снов, но мы-то всего лишь обыкновенные грубые солдаты. Услышать — не значит обладать, однако же и услышанные слова дают все же хоть какое-то утешение. — Ганд говорил совершенно спокойно, даже, пожалуй, торжественно, но кое-кто из его соратников не сумел сдержать улыбку.
Жрец в красном головном уборе начал было отвечать, но ганд внезапно встал и грозно промолвил:
— Из уважения к священной чистоте Опаленных я не стану просить ни тебя, о Благословенный, ни кого-либо из твоих братьев остаться здесь и слушать то, что оскорбляет ваш слух. Могут также уйти и все те, кто не желает больше слушать песни этого языческого поэта. Но поскольку, как говорится, проклят лишь тот, кто слышит проклятья, те из вас, у кого столь же слабые уши, как и у меня, могут спокойно, ничего не опасаясь, остаться и слушать дальше. Ты уж извини нас, поэт, за эти неожиданно возникшие разногласия и проявленную по отношению к тебе неучтивость.
И ганд снова спокойно уселся, а Иддор со всей своей компанией, а также все «красные шапки» — их там было еще четверо — удалились в шатер, громко и раздраженно переговариваясь на ходу. Впрочем, один человек из окружения Иораттха тоже незаметно ускользнул прочь, хотя вид у него при этом был самый что ни на есть разнесчастный — и встревоженный. Остальные остались. И Оррек снова ударил по струнам и продекламировал вступление к «Превращениям» Дениоса.
Когда он умолк, ганд позволил своим людям сколько угодно хлопать в ладоши и велел принести Орреку еще стакан воды («Стакан-то хрустальный, они же разорятся!» — насмешливо прошипела мне на ухо Грай). Затем Иораттх отпустил свою свиту, сказав, что хотел бы побеседовать с поэтом «под раскидистой пальмой», что, очевидно, означало «наедине».
Парочка стражников все же осталась стоять у входа в шатер, но офицеры и придворные разошлись — одни ушли куда-то в глубь шатра, другие побрели в сторону казарм. А к нам с Грай подошел тот важный раб с опахалом и повел нас в сторону конюшен. Следом за нами туда же направилась целая группа людей, которые, как я догадалась, потихоньку собрались у входа в большой шатер, чтобы послушать выступление Оррека, и все это время стояли там чуть в сторонке, никого не беспокоя и никем не замеченные. Среди них были и воины, и слуги, и просто мальчишки. Похоже, в данный момент их больше всего интересовала Шетар. Им очень хотелось подойти к ней ближе, но Грай не позволяла. Тогда они попытались завязать разговор с «укротителем», задавая самые обычные вопросы: как зовут львицу, где ее поймали, что она ест, охотилась ли она и убивала ли когда-нибудь людей? Грай отвечала очень кратко и чуть надменно, как, собственно, и подобало такой достойной личности, как укротитель львов.
— А это что, твой раб? — спросил какой-то юноша. Я вообще не поняла, что это он обо мне, пока не услышала ответ Грай:
— Ученик конюха.
Юноша чуть отстал, поравнялся со мной и пошел рядом. Когда я присела на камень под стеной здания, где была тень, он тоже уселся там, несколько раз внимательно посмотрел на меня и наконец заявил:
— Ты тоже из альдов! Я покачала головой.
— Ну, значит, отец у тебя альдом был, — безапелляционным тоном продолжал он, явно гордясь своей проницательностью.
Смысла отрицать это при моих волосах и бледной коже не было никакого, и я лишь пожала плечами.
— А ты здесь живешь? В этом городе? — Он явно не собирался прекращать свой допрос.
Я кивнула.
— А ты с какими-нибудь девушками случайно не знаком?
Сердце у меня так и подскочило. Стало трудно дышать. Единственное, о чем я могла думать в эту минуту, — что он догадался о моей принадлежности к женскому полу и сейчас начнет выкрикивать знакомые слова: грязь, скверна, богохульство…
— Мы с отцом сюда только в прошлом году приехали. Из Дюра, — как-то печально сообщил он и довольно долго молчал.
Я осторожно скосила в его сторону глаза и поняла, что он совсем еще мальчишка — лет пятнадцать, от силы шестнадцать. Голубого плаща он еще, разумеется, не носил, но был одет в котту с голубым узлом на плече. Ноги у него были босые, мосластые; лицо бледное, щеки покрыты детским пушком, вокруг рта прыщи. Очень светлые, круто вьющиеся, как у овечки, волосы чуть отдавали желтизной.
