Полина Дашкова - Небо над бездной
— ДДФН, — повторил он несколько раз, когда она закончила, — биохимический эквивалент эмоций. Сегодня это называется нейропептиды. Доказательство для Фомы неверующего. Только ведь он все равно не поверит, этот Фома. Никогда не поверит.
— Апостол Фома поверил, — заметила Соня, — я нашла тут у вас Новый Завет, перечитала Евангелие от Иоанна.
— Перечитала? И ничего не поняла? — старик сердито помотал головой. — Фоме понадобилось вложить персты в раны Спасителя. Он желал физических доказательств Воскресения. Разве это вера?
— Нет, другое. Это, знаете, похоже на архетип ученого. Наука не может обойтись без физических доказательств, без перстов Фомы.
Агапкин закрыл глаза, как будто заснул. Соня решила, что он устал, хотела тихо уйти, но вдруг услышала:
— Семьдесят пять лет назад был примерно такой же разговор у меня с твоим прапрадедом. Я произнес вот эту твою фразу, что Фома — архетип ученого. Почти дословно, про персты, про физические доказательства.
— Что он вам ответил? — спросила Соня и вернулась, села в кресло напротив старика.
— Что его с детства мучает вопрос, было ли больно воскресшему Спасителю, когда Фома полез пальцами в открытые раны? Я так хорошо запомнил тот разговор, потому что кончался декабрь двадцать третьего. Ленин умирал. Нам обоим было уже ясно, что такое Сталин, и мы догадывались, что ему долго не будет альтернативы.
— Ленин знал о препарате?
— Да.
— Не требовал, чтобы Михаил Владимирович ввел ему?
Агапкин улыбнулся, помотал головой.
— В декабре двадцать третьего он ничего уже не мог требовать. Да и препарата у нас тогда не было. Совсем, ни капли. Но даже если бы был препарат, ничего бы не изменилось. Твой прапрадед точно знал: Ленину вливание не поможет. Так же, как я знаю, что паразит убьет Петра.
— Почему?
— Ты спрашиваешь о Ленине или о Кольте?
— Конечно, о Кольте.
— О Ленине спросить не хочешь?
— Ну, во первых, его нет давным давно, и мне, слава богу, не придется решать эту задачку. А во вторых, мне кажется, с ним и так понятно.
— Что именно тебе понятно?
Соня задумалась, опустила ресницы, сдвинула брови, прикусила нижнюю губу и стала так похожа на Таню, что у Агапкина слегка перехватило дыхание. Она молчала довольно долго. Он не торопил ее с ответом, просто смотрел, любовался и опять подумал о законе сохранения энергии. Голос, запах, мимика, ничто не уходит в никуда, у всего есть свое продолжение.
Наконец она вскинула голову, сдула упавшую на лоб прядь и медленно произнесла:
— Когда человек делает зло, его организм не может не реагировать, даже если выключена совесть, все равно повышается давление, сужаются сосуды, нарушается гормональный баланс. Червь чувствует нестабильность системы.
— Тепло. Но еще не горячо, — старик улыбнулся, — думай, Сонечка. А что касается Петра, тут, конечно, совсем другая история. Иногда препарат помогал в безнадежных случаях, спасал умирающих, но не всех. В шестнадцатом году я вкатил себе дозу, не думая о последствиях. Мне было слишком мало лет, чтобы бояться старости и смерти. Жгучее любопытство, юный кураж, и никакой личной корысти. Я не собирался так долго жить.
— А сейчас?
— Сейчас это было твое решение. Ты очень хотела меня спасти. Кстати, тут кроется еще одна подсказка. Не забывай об этом. И учти, все, что говорил тебе Макс, правда.
— Надеюсь, вы шутите? — тихо спросила Соня.
— Ничуть. Я повторяю совершенно серьезно. Все, что сказал тебе Макс, правда. Все, кроме инициации. Ты не должна ее проходить, ни в коем случае.
— И на том спасибо. Это меняет дело. Действительно, большая разница: убить человека после инициации или просто так! — Соня почти выкрикнула это и заметно побледнела.
— Эммануил Зигфрид фон Хот не человек, — спокойно произнес Агапкин, — я познакомился с ним в Берлине в тысяча девятьсот двадцать втором году. С тех пор он мало изменился.
— Вы абсолютно уверены, что это был он? Может, отец, дед, двойник?
Агапкин ничего не ответил, только вздохнул и грустно посмотрел на Соню.
— Хорошо. Допустим, — Соня смиренно кивнула. — Но если он и так живет столько лет, зачем ему наш паразит?
— Господин Хот бесконечно жаден. Ему известно, что срок его ограничен. Он намерен жить всегда.
— Неужели он не понимает, что это риск?
— Господин Хот бесконечно самоуверен.
— Знаете, Федор Федорович, мне он тоже не нравится, он мерзкий, подлый, жестокий. Но он всего лишь жалкий старикашка, впавший в маразм.
— Нет у него никакого маразма. Не ври себе, Соня. Пойми наконец, перед тобой реальная серьезная сила, очень древняя, с гигантским опытом, со своей системой знаний. Встретившись с ней, ты ступила в иное измерение.
— Ага, теория заговора, мировая закулиса, иллюминаты, масоны, конспираноики. Это, конечно, иное измерение. Они хотят управлять миром, и никто, кроме меня, не может помешать им. Федор Федорович, пожалуйста, не мучайте меня этим бредом, я не верю!
— Не веришь? Ну, а что ж кричишь на меня, больного, беспомощного? Что ж побледнела? Они вовсе не хотят управлять миром, но им нравится использовать в своих интересах людей, одержимых этой страстью. Масоны — камуфляж, дымовая завеса. Орден или общество никак не может являться тайным, если его название, ритуалы, цели известны всем желающим. Ты должна всего лишь осуществить мечту господина Хота. Это не убийство. Это его выбор, Сонечка. Его, а не твой. Знаешь, есть старинная мудрость: будь осторожен в своих желаниях, ибо они сбываются.
— Что ж, это утешает. Но вы забыли одну мелочь. Я должна буду сначала ввести препарат себе.
— Да, возможно, тебе придется это сделать.
— Федор Федорович, я боюсь.
— Ты же знаешь, он тебя не убьет.
— Не убьет. Но изменит. А я хочу оставаться собой.
Старик ничего не ответил, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и, сколько ни ждала Соня, сколько ни окликала его, все напрасно. Он крепко заснул, посапывал и вздрагивал во сне.
Глава девятая
В операционной было весело, и Михаилу Владимировичу не нравилось это. Слишком много собралось народу, слишком громко разговаривали, смеялись. Особенно почему-то резвился доктор Тюльпанов. Из него сыпались бородатые медицинские анекдоты, грубые, нервически циничные. Рассказывал он их с упоением, преподносил как реальные случаи из собственной жизни. Весь юмор крутился вокруг гениталий, фекалий, студенческих занятий в анатомическом театре и патологических профессорских странностей. Каждая история сопровождалась взрывом хохота. Не смеялись только Михаил Владимирович и Валя Редькин.
