Принцесса и чудовище - Афанасьев Роман Сергеевич
Сигмон выпрямился в седле, разглядывая лесную дорогу, перегороженную упавшей елью. Лесной великан с разлапистыми ветвями наглухо перекрыл путь, превратившись в колючий вал не меньше человеческого роста. И Сигмон готов был поклясться, что случайности в этом не больше, чем в восходе солнца, — на той стороне дороги, прямо перед упавшей елью, остановился небольшой отряд, в котором граф без труда узнал цель своего путешествия.
У самых ветвей поваленного дерева гарцевали пятеро всадников в грязно-зеленых мундирах пограничной стражи Ривастана. За ними высилась черная коробка походного экипажа, запряженная четверкой лошадей. Ее охраняли всадники в черных плащах, по пять с каждой стороны — все как на подбор рослые, плечистые, вооруженные длинными клинками. Еще пятеро таких же крепышей прикрывали экипаж с тыла. Позади них сбились в кучу пятеро всадников, на вид довольно хлипких и безоружных. Слуги, не иначе.
Сигмону не нужно было гадать, кто прячется в экипаже. Он знал это наверняка.
Над дорогой стояла звенящая утренняя тишина. До Сигмона долетали лишь отзвуки голосов всадников, что, судя по всему, бранили упавшее древо. Все было ясно, как светлый день. Единственное, чего не понимал граф, — почему те, кто сидит в засаде, медлят.
Он беззвучно соскользнул на землю и проверил, легко ли вынимается из ножен клинок.
— Тише, — сказал он, похлопывая Ворона по черной шее, — постой тут, ладно?
Вороной, хранящий гробовое молчание, топнул копытом, размолов в пыль кусок замерзшей грязи.
— Я тебя позову, — прошептал граф, заглядывая в темные глаза скакуна, — потом, когда все кончится. Хорошо?
Ворон ласково боднул нового хозяина головой и отступил на шаг, оставляя его один на один с пустой дорогой. Сигмон медленно расстегнул пряжку тяжелого непромокаемого плаща и позволил ему упасть на землю. Потом подпрыгнул на месте, проверяя — все ли закреплено. Отстегнул с пояса кошель с мелочью, бросил на плащ. Провел рукой по груди, положил ладонь на рукоять меча. А потом побежал.
Он мчался по замерзшей дороге вниз, к ложбине. Ничуть не таясь, выбивая гул из подмерзшей глины и расплескивая редкие лужицы мутной воды, покрытые хрупким льдом. Он бежал изо всех сил, превратившись в смазанный силуэт, в тень, парящую над пустой дорогой. И все же он опоздал.
Он пробежал лишь половину пути, когда над спящим лесом взвился первый крик боли. Сигмон прекрасно видел, что произошло — из зеленых ветвей упавшего дерева вынырнули пятеро лучников и одновременно спустили тетиву. Пятеро ривастанцев, прикрывавших экипаж, с криками повалились в грязь — на таком расстоянии было сложно промахнуться. Но не успели опустеть их седла, как стрелки вновь скрылись в ветвях, а на их месте появились новые, с луками наготове. Они дали второй залп — уже по экипажу, отозвавшемуся глухим звоном треснувшего дерева. Таримцы в черных плащах рванулись вперед, чтобы смять лучников, прятавшихся за упавшим деревом, но в тот же момент из-за деревьев с обеих сторон дороги к экипажу бросились пешие воины. Вооруженные мечами и топорами, они оттеснили таримцев к самым дверцам экипажа, предоставляя лучникам возможность дать еще один залп. Но выстрелить те не успели. На поле боя появилось еще одно действующее лицо — граф Сигмон Ла Тойя, королевский гонец.
Он атаковал лучников, накладывающих стрелы на тетиву, со спины — ничуть тем не смущаясь, как дикий зверь, бросающийся на добычу молча и стремительно. С разбега он смахнул мечом голову ближайшего лучника, разрубил от плеча к бедру второго, проткнул насквозь третьего и лишь тогда был вынужден остановиться. Пока он выдирал меч из ребер вопящего разбойника, оставшиеся двое успели обернуться и тут же атаковали нового врага — без тени испуга и замешательства. Кинжал первого сломался о грудь Сигмона, и тот в ответ кулаком, как булавой, размозжил голову нападавшего. Оставшийся сделал выпад мечом, но Сигмон успел освободить свой клинок и отразил удар. Ответным выпадом он вспорол противнику живот, и в тот же момент в его плечо ударила стрела. Сигмон прижал к себе хрипящего лучника со вспоротым брюхом и взглянул наверх — там, чуть выше его головы, на ветвях поваленного дерева сидела вторая пятерка лучников, что готовилась выпустить стрелы по таримцам. Увидев, что их атаковали с тыла, лучники не бросились бежать, как сделали бы обычные разбойники, а развернулись и напали на врага.
Граф прикрылся умирающим лучником, словно щитом, еще от двух стрел, и швырнул тело в тех, кто целился в него. Прыгнул следом, отрубил одним ударом ногу ближайшего лучника, второго сбил ударом ноги, но тут же сам провалился сквозь густые ветви ели и хлопнулся спиной о землю. Разбойник, оставшийся наверху, над графом, пустил стрелу в упор, прямо в живот, и наконечник звонко взвизгнул, не в силах одолеть чешую зверя.
Сигмон прыгнул вверх, насадив не успевшего удивиться лучника на меч, словно на копье. Увернувшись от падающего тела, он уцепился за толстую ветку, подтянулся и прыжком вскочил на нее, словно канатоходец на канат.
Оставшиеся в живых лучники бросились прочь — Сигмон увидел только их спины, исчезающие в зарослях на обочине, но преследовать их не стал — бой за черный экипаж продолжался.
Десятка полтора пеших разбойников, неожиданно налетевших на всадников охраны, успели выбить из седла двоих и убить лошадь под третьим таримцем. Оставшиеся всадники отступили, стараясь держаться вместе, к ним присоединились слуги, сражавшиеся за свою жизнь, но разбойники атаковали ровным строем, не стесняясь ранить лошадей. Если бы у них были копья, судьба всадников решилась бы в мгновение ока, но сейчас опытные таримцы держали нападавших на расстоянии с помощью длинных клинков, а обученные бою кони не подставлялись под удары. Разбойники завязли в ближнем бою и еще не успели понять, что лишились поддержки лучников. На глазах у Сигмона трое разбойников кинулись на крайнего всадника и вытащили его из седла. Еще двое оставили схватку и, не дожидаясь конца боя, кинулись к экипажу, торопясь первыми распахнуть дверцу. Сигмон присел, закачался на ветке. И прыгнул.
Он упал на них сверху, подобно молнии, так, как падал на упырей в чащах западного Ривастана. Первого, успевшего ухватиться за ручку дверцы, Сигмон с налета разрубил надвое, и волна крови плеснула на черное дерево экипажа. Второй с воплем отшатнулся, но Сигмон, выпрямляясь, взмахнул клинком, и отрубленная голова покатилась под копыта всадников. Таримцы приветствовали удачный удар незнакомца громким криком, и двое разбойников обернулись, чтобы посмотреть, что происходит за их спинами. Они умерли первыми.
Сигмон ворвался в строй пеших воинов, как врывается волк в овечье стадо. Рыча в полный голос, словно дикий зверь, он рубил направо и налево, колол, уворачивался от ударов и бил в ответ. Когда разбойники, оценив опасность, навалились на него со всех сторон, Сигмон взмахнул клинком, окружив себя сверкающим кольцом стали. Клинок, ведомый силой зверя, обрубил все, что встретил на своем пути — и мечи, и руки, их сжимавшие, — шайка распалась на вопящие от боли жалкие кучки. Сигмон сделал выпад, сразил еще одного разбойника, взмахнул клинком… И остановился. Больше убивать было некого.
Пятеро уцелевших разбойников, побросав оружие, бежали к лесу. Следом неслись таримские всадники, осыпая врагов гортанными проклятьями. На пустой дороге они бы нагнали беглецов и разделались с ними, но разбойники успели нырнуть в густой еловый лес и в мгновенье ока растворились в чаще. Всадники придержали коней и, продолжая браниться на своем родном наречье, гарцевали по обочине.
Сигмон медленно выпрямился и опустил меч. В груди гулко стучало сердце, кровь кипела в жилах. Зверь бесился внутри, требуя продолжения кровавой схватки. Сигмон закрыл глаза и медленно выдохнул, стараясь усмирить его. Все кончено. Схватка завершена. Мы победили. Отдых. Сон. Покой.
Не глядя, он сунул клинок в ножны и сжал кулаки. Вдохнул еще раз. И открыл глаза.
Дверца кареты распахнулась. На черной ступеньке стоял высокий человек в черном плаще, сжимавший в руке длинный меч с узким лезвием. В его волосах уже светилась седина, а узкое худое лицо тронули первые морщины. Холодные голубые глаза, напоминавшие две льдинки, холодно смотрели на чужака. В них не было страха или отвращения — их владельца сложно было удивить кровавым боем, — но в льдистой глубине таилось опасение. Такое, какое бывает у храброго человека, заметившего опасного зверя.
