Камелия Санрин - Чернокнижник
Мне стало грустно. Я испортил пониманием столько хороших книг…
* * *
— Ты стал какой‑то рассеянный, — сказала круглая отличница Сырбачева.
— Ты тоже изменилась. Учишься на одни пятёрки.
— Я не знаю, как это у меня получается. Я ничего особого не делаю, просто вдруг стала понимать все учебники…
— А хочешь почитать «Крысу из нержавейки»? Моя самая любимая книжка! — я хотел добавить: «была».
— Давай!
Я достал из портфеля «Крысу», вырвал из неё первую страницу и протянул Сырбачевой. Вырванную страницу засунул себе в карман.
— Извини, там страницы не хватало, я её сам переписал из другой книжки, но вышло некрасиво. Я переделаю.
— Я могу переделать! Я умею очень красиво писать.
— Потом. Ты сперва прочитай!
Я проводил её до подъезда и пошёл домой.
У подъезда кружились в свете фонаря снежинки.
Дома отец, не отрывая носа от своих журналов, помахал мне рукой в сторону кухни. Мама промычала что‑то вроде «помойза сабойпа суду» и забыла обо мне. Я отрезал хлеба, намазал маслом и отправился к себе читать. Утром я начал читать «Имя розы», читал на всех подряд уроках — учителя пытались мне мешать ; но, наконец, можно почитать в полной тишине с надеждой, что меня не побеспокоят. Время исчезло, растворившись в книжных страницах. Я дочитал роман, закрыл последнюю страницу и замер, стараясь удержать в глазах ускользающий мир. Взял журнал «Знание ; сила» полистать.
Каждый вечер перед сном папа читает вслух. В проём двери просунулась мамина рука, помахала мне призывно. В другой руке мама держала «Иностранку».
— Быстро в зал! — мама выключила свет, перелистнула страницу и закрыла журнал. Я, не отрываясь от чтения, побрёл за ней.
Папа полистал вечернюю книгу, нашёл отправную точку и зазвенел:
— «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам…»
Мне кажется, я всего Пушкина знаю наизусть, но каждый вечер, когда папа начинает читать, происходит какое‑то волшебство. Произнесённые слова растворяются и остаются только музыка и течение образов — не картин, но и не слов, я не знаю как это называется — мир вокруг становится сказкой. Папа читает каждый вечер, всегда, всю жизнь читает одну и ту же огромную книгу в тёмном кожаном переплёте.
Я вынырнул из своего журнала и погрузился в папин голос.
Чтение закончилось, отец закрыл книгу и поднялся, чтобы положить её в книжный шкаф. В шкафу живут и другие книги, но лишь постольку, поскольку вечерняя книга не возражает. Она там главная. А простой книжный народ толчётся на стеллажах справа, слева и напротив.
— Знаешь, такое странное ощущение, будто и хазары не совсем плохие и Олег не совсем хороший, а деду вообще пофиг на всё…
Папа улыбнулся:
— В этом и дело. Что бы ни писали в учебниках — Пушкин старался сам всё ощутить на своей шкуре. Собственно, этим он и отличается от большинства писателей.
— И цветом кожи, — я улыбнулся в ответ и ушёл чистить зубы.
Собственно, мы воспринимаем Пушкина как члена семьи. В ванной я открыл «Знание–силу» и стал читать одним глазом, стараясь держать отражение в зеркале под контролем. Второй глаз покрутился туда–сюда и нырнул тоже в текст. Так я и выполз из ванной с белыми пятнами вокруг рта. И никто меня не видел.
Процесс перемещения из ванны в спальню, положение тела в пространстве — вертикальное сменилось на горизонтальное — я не замечал ничего. Ну, попался рассказ…
В дверной проём просунулась мамина рука, пошарила по стене в поисках выключателя.
— Быстро спать! — мама погасила свет в моей комнате, перелистнула страницу и ушла дочитывать.
Им можно, а мне нельзя. Ага. Конечно. Я не дал справедливости страдать, включил снова свет и взялся перечитать «Трёх мушкетёров».
Я не вклеивал в «Мушкетёров» страницу повиновения, книжка казалась интересной, но почему‑то, в отличие от «Имени розы», читать не очень‑то получалось. Раньше я просто нырял в книгу, переставая слышать и замечать окружающее. Я дрался вместе с героями, изобретал, путешествовал, ненавидел – я не замечал букв, не замечал времени, я забывал о себе.
Раньше я не был всемогущим.
Но вот я умею такое, что любые мои желания могут стать реальностью – ведь книги правят миром. Если в моём свидетельстве о рождении будет записано, что я сын китайского императора – в Китае появится император и я буду его сыном. Если в университетских книгах будут записи о том, что я сдал все экзамены – я стану доктором любых наук, самым молодым в мире. Но я ведь этого не хочу. У меня самые лучшие в мире родители. Если я стану доктором наук, мне придётся бросить школу и идти работать, а я же ничего не умею. Да и не хочу. Всё, чего я хочу – это чтобы мне не мешали читать. И чтобы папа с мамой не расстраивались.
Когда я вспоминаю ту ночь, мне неизменно мерещится, будто я держу в руках какую‑то книгу в красной обложке — но не могу вспомнить ни названия, ни о чём эта книга… Видимо, в какой‑то момент «Мушкетёры» мне настолько наскучили, что я задремал. И вдруг встрепенулся:
…А если мой папа вдруг оказался бы сыном короля?
Эта мысль убила во мне последний интерес к «Мушкетёрам».
Я погасил свет и улёгся обдумать план действий. У папы скучная работа в конструкторском бюро, а он любит музыку. Мама всю жизнь мечтала о путешествиях… А в школе что будет! Вот это да!
Я прокрался в зал, вклеил куда надо свои страницы и стал ждать утра. Походил из угла в угол, глянул на часы и решил ждать лёжа.
На папину фуражку приземлилась огромная муха. Папа вскинул к козырьку руку в белой перчатке, муха нехотя оторвалась от белоснежного муходрома, покачала тяжёлым брюшком над папиной головой и шмякнулась назад.
Оркестр заиграл что‑то громко–экзотическое.
Я проснулся. В соседней комнате экзотическим голосом кричала мама.
Я бросился к родителям, сломя голову.
Мамин крик оформился в слова:
— Луиджи! Что с тобой?!
Я вдруг припомнил, что папу зовут не Серёжа, а Луиджи и что мой папа… чернокожий.
Дверь спальни распахнулась, родители уставились на меня и мама возобновила свой экзотический крик. Папа дёрнул меня за руку к зеркальной двери шкафа. Там мы с ним отражались. Мой чернокожий папа и я – вылитый отец. Такой же чернокожий и кучерявый.
Мама опомнилась первой:
— Представляете, мне приснилось, что Серёжа белый! …То есть, Луиджи. А во сне ты был Серёжа и белый. И Эдик был белый. Мне стало страшно и я проснулась. Или наоборот – я проснулась и мне стало страшно. Потому что я увидела как на самом деле и поняла, что я же не могла бы вас любить другими… или могла бы. — Мама мотнула головой, стряхивая сон: — В общем, ерунда какая‑то! Давайте завтракать!
