Наталья Михайлова - Оловянное царство
Свесив голову над столом, обронив на лоб густые светло-русые пряди, Гойда проговорил все это, точно в бреду, и в конце окинул своих собратьев таким страдающим взглядом, что они поотводили глаза. Дед Шумила приоткрыл рот и жалостно взялся за щеку. Никишка Щегол упрямо нахмурился. Самому безбожнику Михалу разбередило душу такое нешуточное упоминание пекла. Он с нажимом проговорил:
-Враки вракуют, Евстратушка, а ты слушаешь и дурацкие сны себе снишь.
Но Евстрат Гойда, опершись лбом на ладонь, завороженно глядел на горящую точку в каганце.
Евстрат Гойда был, говоря нашим языком, премьером своей труппы. Он умел понравиться публике. С простодушием уличного артиста парень старался делать то, что ей было по вкусу, не видя никакого другого смысла в своем искусстве.
Гойда понимал, что уличной и базарной толпе нравится его стать, и он особенно старался ее показывать: держал на плечах деревянный помост, на котором играл на дудке дядька Михал и кружился полуторагодовалый медведь; подбрасывал кузнечные молоты; выступал акробатом-"нижним" в паре с "верхним" Щеглом. Евстрат понимал и то, что людям потешно, когда он, богатырь, рядится в бабье платье, разыгрывает пантомиму с непристойными жестами и затевает борьбу с медведем.
Маленькая ватага Гойды сложилась сама собой. Прежде парень ходил с ватагами других вожаков, несколько лет назад побывал в неметчине. Старый бахарь дед Шумила стал держаться Евстрата, потому что тот не гнал его от себя и не обижал: старик считал молодца Гойду своим кормильцем. Никишка Щегол, который пару годков назад был еще мальчишкой, тоже признал Евстрата как кормильца и вожака. Когда к этим троим прибавился медвежий поводчик, то ватага уже могла выступать самостоятельно.
Чернобородый, седоватый медведчик Михал был не подарок. Он редко поддерживал с ближними хотя б худой мир, а все больше бывал с ними в состоянии доброй ссоры. Дед Шумила сразу раскусил суть его склочной натуры:
-Вот же аспид ядовитый, такая змеюка подколодная!
Напросившись к Гойде в сотоварищи, Михал стал дразнить Щегла, помыкать дедом Шумилой, а сам Евстрат скажи слово - Михал ему сыплет десять. Раз медвежий поводчик так досадил миролюбивому Гойде, что тот двинулся на него грудью:
-Ты, дядька Михал, помни: я молчу, молчу, а ударю -дух вышибу!
Михал бесстрашно посмотрел в его нахмуренное лицо, с нежданной сердечностью взял за локоть:
-Ну, прости, Евстратушка, не сердись. Боле не буду.
Гойда вспыхнул, точно устыдившись, в замешательстве отступил:
-Покоя на тебя нету, дядька Михал. Какой-то ты шалый.
Шалому медведчику Гойда был и не кормилец, и не вожак. Все же дядька Михал ходил с ним по ярмаркам и свадьбам, с ним приставал к чужим ватагам, с ним же и отставал, по-прежнему дразнил Щегла, помыкал дедом Шумилой, а вступись Гойда сам - усмирял его ласковым словом.
Дядька Михал был родом из Сморогни, где в знаменитой сморгонской "академии" умельцы учили медведей и собак представлять штуки, а потом продавали поводчикам. Однажды дядька Михал взял котомку, дуду и двоих, воспитанных нарочно для себя, медведей и отправился с Белой Руси в Московскую, подальше от надменных польских панов.
Гойда и остальные его спутники были потомственные бродячие скоморохи. У жителей антимира, у веселых людей, как и у всех людей, были семьи. Их дети с малолетства обучались своему ремеслу. Никакого иного ремесла ни Никишка Щегол, ни Гойда, ни старый гусельник Шумила не знали.
После того как "дурное сословье" потешников отменили указом, отняли у них музыкальные инструменты, а у Михала убили медведей, им не осталось больше занятия.
Щегол ушел в Италию. Евстрат Гойда обменял в кабаке скоморошью одежду на нагольный кожух и отправился по предместьям Москвы на заработки в расчете на свою силу. Дед Шумила сунулся было к нищим на паперть, да те пригрозили ему палками и прогнали. Дед стал держаться поодаль, просить на улицах.
Медведчик Михал тоже задумал нищенствовать, но подошел к этому делу со страстью лицедея. Выгодным способом нищенства было, нарядившись в черное, носить блюдо со свечкой и собирать на созидание церквей. Но Михал даже для дела не мог прикинуться святошей и придать своему беспорядочно заросшему лицу елейное и умильное выражение. Притворяться калекой его тоже не прельщало: по-настоящему смиренно просить он не умел. Дядька Михал задумал изображать юродивого. Его привлекало почетное положение блаженного при церквах. Вдобавок юродство шло бывшему медведчику по натуре: можно было браниться, бесноваться, пускаться в пляс.
Чтобы представлять юродивого, требовалось крепкое здоровье, а оно у Михала было. Но надо было и где-нибудь доставать вериги! "Что блаженный без вериг? - думал Михал. - Что медвежий поводчик без серьги. Не то выйдет дело". Только где было взять полпуда, а то и весь пуд железа для поковки? Железо по тем временам было дорого. Где, и впрямь, берут свои цепи другие юродивые, которых Михал в своей жизни перевидал на паперти?
Дядька Михал выпросил у Гойды обе его кузнечных балды:
-Оставь их мне, Евстратушка, я тебе через время уплачу.
Гойда оставил Михалу молоты и ушел из Москвы. А дядька Михал отнес их одному покладистому кузнецу, который согласился рассрочить платеж за работу: пускай бы перековал в вериги. Скоро бывший медведчик появился возле Успенского собора в цепях, в одной замашной рубашке среди зимы. Сквозь прорехи рубахи виднелись страшные рубцы на его теле. Дядьку Михала не раз на веку рвали медведи. Когда нищие с паперти, защищая от чужака место, стали ему грозить, Михал вдруг задрал к небу бороду и возгласил своей луженой глоткой:
-Дай, господи-боже, истязать грешную плоть во славу твою!
С тем он выхватил нож и стал резать и колоть им свою левую руку, отчего в изобилии заструилась кровь. Кровь дядька Михал достал на бойне и наполнил ей бычий пузырь, искусно спрятанный в рукаве. А лезвие ножа состояло из двух частей, незаметно скрепленных между собой. Достаточно было ловко вставить меж ними руку, чтобы создалось впечатление, будто она пробита насквозь. Прежде, показывая этот фокус на ярмарках, дядька Михал удостоверял на самом себе лечебное действие некой мази: он мазал ей окровавленную руку, обмывал кровь - и на коже не осталось даже следа от порезов! Потом медведчик продавал свое шарлатанское снадобье ярмарочному люду.
Дядька Михал изранил себя на глазах успенских нищих, славословя господа так же, как, будучи скоморохом, срамословил. Нищие не осмелились на борьбу за место с юродивым. Изуверство над самим собой, покрытые рубцами плечи и грудь Михала, заметные в прорехах рубашка, наводили на мысль о его подлинном юродстве. Для таких даже в нищей братии закон не писан.
