Алексей Корепанов - Без маски
Вокруг светились многочисленные окна, словно какой-то великан развесил в ночи разноцветные гирлянды. И вновь, как не раз уже, вспомнились мне строки давнего моего неудачного рассказа, написанного четыре тысячи вечеров назад, тысячу отпечатанных на моей серенькой «Любаве» страниц назад, двадцать тысяч нужных и ненужных встреч назад. Вот они, примерно: «Известным он решил стать после того, как ехал однажды на электричке из Москвы в аэропорт, возвращаясь из командировки. Уже стемнело, за мутным стеклом вагона проплывали гигантские коробки новых домов и светились тысячи окон. И вдруг его ошеломила отчетливая, горькая и пронзительная мысль: он затерян в огромном мире. Никто из людей, живущих за этими тысячами окон, не знает и никогда не узнает, что есть на свете некий человек, который едет сейчас в полупустом вагоне пригородного поезда и скоро улетит туда, где никто, кроме горстки сослуживцев и соседей по лестничной площадке, тоже его не знает.
«Что значит мое имя для миллионов людей? – думал он, как завороженный глядя на вереницы окон. – Мое имя для этих миллионов – ничего не значащий звук».
И ему стало на мгновение неуютно и страшно. Потом он начал читать захваченный в дорогу журнал, и эта острая и горькая мысль растворилась, затихла в глубине. Но не надолго…»
– С-собаки! Гегеля на них не найдется! – с чувством произнесла Лариса, возвращая меня к действительности.
Мы брели мимо мусорных баков, обломков плит и куч земли. Кое-где под балконами стояли самодельные скамейки, и на скамейках, и на бортиках детских песочниц, призванных символизировать здешнее счастливое детство, и на обрезках каких-то труб группками сидели подростки в куртках и спортивных шапочках – сидели как-то тихо и обреченно, словно и не надеясь на то, что когда-нибудь ударят морозы и ляжет поверх грязи чистый-чистый снег, и великодушная природа скрасит неприглядность творения рук человеческих.
– Дурдо-ом, – утомленно и протяжно выдохнула Лариса. – Похлеще нашей психушки. Я у Наташки месяца полтора назад была, так ведь сухо же было! Знала бы – хрен бы поперлась!
– В земле и небе более сокрыто, чем снилось твоей мудрости, Лариса, – ответил я бессмертными словами шекспировского героя. – Что там по этому поводу говорит твой Шопенгауэр?
– А! – отмахнулась Лариса. – Я с Наташки за такое путешествие коньяк сдеру. Могла ведь и предупредить! Ну все, последний бросок. Вон ее подъезд – там, где мотодрын.
Я огляделся. Уличные фонари, вероятно, не были предусмотрены проектом, основным источником освещения служили окна и редкие прожекторы на крышах домов, расположенных без всякой видимой системы. Справа от нас мигал неоновой вывеской стеклянный куб какого-то магазина, голубые дрожащие буквы складывались в явно не наше слово «Стеогад», в котором, как в примитивной телевикторине, можно было при желании угадать название нашего славного города. Слева вырисовывалось что-то аморфное, недостроенное, может быть, детский сад, а может – пивбар на сотню посадочных мест. Прямо по курсу за трансформаторной будкой вздымались две многоэтажки, почти соприкасаясь боками, и возле одного из подъездов стоял мотоцикл с коляской.
– Ура! – сказал я, с трудом переставляя ноги (к подошвам прилипло по пуду первосортной грязи). – Да здравствует твоя Наташка, Роджер Чугунный и коньяк!
У Наташи мне понравилось. У Наташи было хорошо. У Наташи не было грязи, унылой измороси и коричневых луж. Коньяка, правда, тоже не было, но зато имелся изумительный горячий кофе – раритет по нынешним голодноватым временам. Наташа оказалась очень миловидной улыбчивой блондинкой того неопределенного возраста, когда, по-моему, можно дать женщине и двадцать пять, и на десяток больше. Чувствовались в ней уют и та умиротворенность, что лежит на ликах созданных иконописцами богородиц. Подтверждением моего первого впечатления о Наташе явилась стоящая на столе швейная машинка и круглая плетеная корзиночка с разноцветными клубками ниток и вязальными спицами. Непонятно было, что же помешало Наташе создать семью или что привело к распаду семьи – а в том, что в этой однокомнатной квартире Наташа живет одна, у меня не было никакого сомнения – Лариса никогда не общалась с замужними.
Когда поток ларисиного красноречия по поводу погоды и коварства Наташи иссяк, она в присущей ей манере представила нас друг другу. («Это моя Наташка. Клевая чувиха. А это тот самый Леха, я тебе говорила, старается Лема перепрыгнуть, только прыгает не туда, а вообще нормальный чувак. Дай ему этого американского чувака и гони коньяк»). И ушла в ванную отмывать свою, а заодно и мою обувь. Помнится, когда впервые, лет десять назад, я прочитал стихи Залужной, то не поверил, что вот эти проникновенные, паутинкой бабьего лета парящие строки, сотворила громоподобная бесцеремонная женщина, во времена былинные бывшая игроком сборной города по ручному мячу.
Наташа вручила мне аккуратно обернутую белой бумагой книгу и незаметно вышла – где-то в отдалении зазвенела посуда и захлопала дверца холодильника – а я сел в кресло под торшером, спрятав ноги в промокших носках под полированный журнальный столик, в центре которого лежала красивая вязаная белая салфетка.
Да, это был именно Роджер Желязны. Страшно подумать, сколько уже лет назад я учился в школе, как тогда говорилось, «с английским уклоном». Этот английский уклон давно пропал за ненадобностью, но кое-что еще осталось по углам – на уровне понимания отдельных слов и даже предложений – и я с грехом пополам одолел первые страницы. Потом появилась говорливая Лариса, потом Наташа принесла кофе и бутерброды, и я отложил книгу, уверенный в том, что Роджер Желязны с помощью Гриши, безусловно, спасет мой субботний выпуск.
В общем, вечер удался на славу. И сухо было, и тепло, и кофе… И безотказно работал словесный брандспойт Залужной, и темнота ласково терлась в стекло сырым боком, и Наташа все чаще встречалась со мной взглядом и едва уловимо улыбалась, медленно перебирая пальцами светлые волосы у виска. Так начиналось…
Я сидел и прислушивался к себе, я удивлялся себе, я не мог поверить себе. Я давно жил один, я запер прошлое в тяжелый старый сундук, и ночью, распахнув окно, выбросил ключ в душную темноту, а потом тащил огромный сундук по спящим улицам, спотыкаясь, падая и разбивая колени, – и столкнул с моста. И бродил до утра, искренне желая, чтобы рассвета больше не было в этом мире. Я давно жил один, я привык жить один, я дал себе слово ни о чем не вспоминать, и дал себе слово больше не повторять этот путь. Мне казалось, что я навсегда сыт по горло своим прошлым…
Но встречались наши взгляды, и Наташа едва заметно улыбалась, перебирая светлые волосы. Был вечер. День первый.
