Елена Грушковская - Свет на шестом этаже
Звон рюмок, кряхтенье, секундная пауза, а потом отец сказал:
— Ну, всё-таки… Что у тебя там такое? Какие проблемы?
— Да никаких проблем на самом деле нет, — ответил Роман. — Всё это ерунда. Я верю, что всё будет хорошо. У нас в семье всё будет хорошо.
— Ты так думаешь?
— Конечно. Стопудово, батя!
Отец, вздохнув, проговорил:
— Кошмар какой-то.
— Какой такой кошмар? — накинулся на него Роман. — Вообще забудь это слово! Никакого кошмара нет. Всё перемелется, пройдёт. Эта ерунда — временная, понимаешь ты?
Переборов в себе желание слушать, Татьяна оделась и вышла на балкон. Читать учебник у неё уже не было ни настроения, ни возможности. О том, чтобы сосредоточиться, и речи не могло быть.
На этот раз она застегнула плащ, замотала шею шарфом и надела свою кожаную фуражку. Всё вокруг постепенно погружалось в сон, стих шум движения на улице, и лишь изредка проезжала машина. Ночь наполнила каждый закоулок сырой прохладой, и лицо Татьяны было погружено в неподвижную темноту, холодное прикосновение которой бросало ей за ворот полчища мурашек. Но всё же ей было ещё не холодно, и она просто дышала ночным мартовским воздухом, который, вливаясь в лёгкие, нёс в себе горьковатый, пронзительно-грустный, но одновременно как-то по-особенному волнующий запах. Это был запах весны и тревоги.
Одинокое окно-маяк по-прежнему светилось. Почти все другие окна погасли, и оно, яркое и голубое, вторгалось в мысли и чувства Татьяны, заставляя думать о нём и всё время возвращаться к нему взглядом. Ей казалось, что там живёт кто-то, кто каждую ночь наблюдает — неизвестно, за чем именно, но наблюдает. А может быть, он кого-то ждёт, а свет в окне служит каким-то сигналом. Татьяна отыскала бинокль, подарок отцу от деда ко дню рождения, и направила его на окно. Рассмотреть вблизи загадку казалось ей так заманчиво, как будто она проникала взглядом в неизведанные глубины Вселенной.
Окно было закрыто плотной занавеской, и нельзя было рассмотреть, что внутри. Тем не менее, Татьяна разглядела на подоконнике герань. Этот комнатный цветок как-то развеивал таинственный ореол этого окна, и сквозь образ маяка проступили черты обыкновенного жилища, в котором обитали живые люди — правда, немного странные, потому что они не выключали на ночь свет, но при этом не пользовались этим светом сами, а отдавали его тем, кого они даже не знали.
Больше ничего Татьяна не смогла увидеть. Она вернулась в комнату и прислушалась к разговору на кухне.
— Вот скажи, батя, — медленно выговорил Роман. — Были ли… ли у тебя в жизни ситуации, когда ты струсил? Обделался?
После глубокого, скрипучего размышления отец ответил:
— Нет, Ромка. Никогда.
— Вот! — воскликнул Роман так громко, что Татьяна даже вздрогнула. — Вот за это я тебя и уважаю. Ты ни разу не обделался в своей жизни… Так почему же ты сейчас опускаешь руки?
Из груди отца вырвался долгий, тяжкий вздох.
— Кошмар какой-то.
— Да что это за словечко у тебя такое — "кошмар"? — рассердился Роман. — Ты его повторяешь, как заклинание. А ты знаешь, что слова, если их упорно повторять, могут и материализоваться? Серьёзно, батя! Что ты усмехаешься?
— Фигня это всё.
— Нет, не фигня! Не фигня! Так оно и есть.
Татьяна легла в своей комнате на кровать. Она пыталась не слушать, но поневоле всё слышала. По мере того, как отец и брат пили, их речь становилась всё более смазанной, тяжеловесной — особенно у отца. Его мысли всплывали на поверхность после долгой и яростной борьбы с какими-то подводными существами, которые своими мощными челюстями отхватывали целые куски от фраз, поднимающихся со дна сознания, кусали и трепали их, и они, как аквалангисты в кишащей акулами воде, выбирались живыми, но изрядно потрёпанными, куцыми и ущербными. Иногда всплывали лишь какие-то обрубки, смысл которых трезвому человеку было не дано понять.
— А они… пошли ОНИ все на…! — выдал он.
Роман, находясь на одной с ним волне, прекрасно его понял.
— Да, батя… Пошли ОНИ все. А мы остаёмся здесь!
"Они" казались Татьяне некой враждебной силой, тёмными полчищами недругов, только и ждущих от неё ошибки, чтобы воспользоваться ей и повергнуть её в прах. Это могли быть и конкретные люди, но Татьяна не знала, кто именно прятался за этим коротким словом. Стоило отцу выпить, как из тени выступал тёмный недремлющий призрак — зловещее местоимение ОНИ. ОНИ стали дневным и ночным кошмаром Татьяны: она снова и снова гадала, кого отец имел в виду, и терзалась от туманного беспокойства, засевшего маленькой холодной иголочкой у неё в сердце. Проходил хмель — вместе с ним пропадали и ОНИ, инкубы с горящими глазами и жадными ищущими ртами, и Татьяна забывала об их существовании — до следующего их возвращения. Наступал рассвет, и тролли превращались в камни, и весь кошмар обращался в стаю чёрных лоскутов, которые с хлопаньем крыльев и неземным пронзительным клёкотом разлетались прочь и исчезали. Наступал день, в котором не было места ночным кошмарам.
Тем временем на кухне происходил телепатический обмен мега-смыслами, свободными от оков словесной оболочки, которая отпала, как бренное человеческое тело, и освобождённый дух устремился навстречу неземному свету.
Человек пришёл в дом, который он давно покинул. Всё в нём было по-прежнему, только не хватало его, человека. Человек открыл водопроводный кран на кухне, и из него побежала, искрясь, светлая струя — так же, как бежала она в бытность его здесь, когда он по десять раз в день открывал и закрывал этот кран. Вода бежала, и человек улыбался с глазами, полными слёз. Всё было как раньше: человек по-прежнему мог открыть кран, и из него бежала вода — а как же могло быть иначе? Человек сел за стол рядом со своим отцом и выпил с ним за то, что он открыл кран.
Когда Роман закрыл кран, отец сказал:
— Вот так.
А больше ничего не нужно было говорить. Только что был поставлен восклицательный знак в конце поэмы длиной в десять тысяч слов. Перо легло рядом с бумагой, листки которой слегка шевелились в холодном дыхании ночи, проникавшем в приоткрытую форточку.
— Ну, скажи мне… — начал отец, изо всех сил борясь с "пираньями", из-за которых он терял бОльшую часть значимых слов ещё до того, как формулировал предложение. — Когда ты женишься, Ромка? Тебе тридцать четыре года… И до сих пор… Где мои внуки?!
