Фриц Лейбер - Мечи и ледовая магия
В центре комнаты, пристально разглядывая себя в тщательно отполированном серебряном зеркале, стояла девушка с миндалевидными глазами, взгляд которых был острым, как игла, и в то же время безумным, как взгляд берсерка; девушка была на диво стройна, и ей было не больше шестнадцати лет, она была совершенно нагой, если не считать четырех серебряных филигранных украшений. Можно даже сказать, что речь идет о предельной степени обнаженности, поскольку все волосы на ее теле до последнего были выщипаны, за исключением ресниц, и на тех местах, где им полагалось бы расти, тело девушки украшала затейливая зеленая и синяя татуировка.
Уже семь лун Иисафем томилась в одиночном заключении за то, что в драке изуродовала физиономии любимых младших наложниц Царя Царей, илтхмарских двойняшек. Впрочем, втайне Царь Царей вовсе не был так уж огорчен этим инцидентом. По правде говоря, царапины на лицах его любимиц, придав некоторую пикантность, сделали наложниц даже еще более привлекательными для него. Однако в гареме следовало поддерживать дисциплину, а соответственно, Иисафем отправили в одиночку, предварительно выщипав все ее волосы – тщательно, по одному, и разукрасив ее татуировкой.
Царь Царей был весьма хозяйственным и в отличие от многих монархов рассчитывал, что его жены и наложницы будут заниматься какими-нибудь полезными делами, вместо того, чтобы бесконечно лениться, принимать ванны, сплетничать и скандалить друг с другом. Поэтому Иисафем было позволено взять с собой в заточение инструменты и металлы, поскольку именно этому делу она была обучена лучше всего и именно так могла принести прибыль своему господину.
Она упорно трудилась, и из ее рук вышло много прекрасных драгоценных изделий, однако молодой ум Иисафем то и дело отвлекался от работы и обращался к событиям двенадцати лун, проведенных в гареме – семь из них прошли в одиночном заключении, – и к тому странному обстоятельству, что Царь Царей, навестив ее здесь однажды – то ли из любви, то ли по какой-то другой причине, – даже не вспомнил о тех чудесных металлических безделушках, которые она изготовляла для него. Никто не навещал ее, если не считать евнухов, посвящавших девушку в тайны искусства любви, а также подававших советы относительно изготовляемых ею драгоценностей, на которые Иисафем не обращала ни малейшего внимания, считая их пустой болтовней, а сама тем временем обсмеивала их маленькие и пухлые физиономии, напоминавшие рыжих рысей, и даже плевала в них при каждом удобном случае.
Теперь же эту творческую натуру, истерзанную как безумной ревностью, так и мучительным желанием свободы, занимало другое.
Исследуя свое отражение в зеркале, Иисафем внимательно изучила все четыре украшения на своем худощавом, но сильном и упругом теле: две серебряные нагрудные чаши и два наголенника, все изукрашенное филигранью, чудесно сочетавшейся с зеленой и синей татуировкой.
На какой-то момент взгляд девушки отвлекся от ее лица, отражавшегося в зеркале, и, скользнув мимо теперь лишенной волос головы, но зато фантастически разрисованной, упал на серебряную клетку, в которой сидел на жердочке сине-зеленый попугай с таким же, как у нее самой, злобным ледяным взглядом – он служил ей постоянным напоминанием о заточении. Но девушка тут же снова принялась изучать свои украшения.
Они были необычными: на филигранных чашах, прикрывавших ее грудь, вокруг сосков имелись выступы с короткими остриями на концах, а наголенники украшали эбонитовые вертикально расположенные ромбы величиной с мужской большой палец.
Эти детали декора не бросались в глаза, поскольку острия на чашах были окрашены в зеленовато-синий цвет, в тон татуировке.
Итак, Иисафем пристально рассматривала себя с коварной улыбкой на устах. И Смерть пристально глянул на девушку с такой же коварной улыбкой, в которой угадывалось одобрение, правда, более бесстрастное, чем у любого евнуха. А потом девушка в одно мгновение исчезла из своего узилища. И прежде чем сине-зеленый попугай успел вскрикнуть от изумления, глаза и уши Смерти уже внимали другой картине.
Осталось лишь семь ударов сердца.
Смерть не забывал о том, что в мире Невона вполне могли существовать боги, о которых даже он не имел представления и которые время от времени развлекались тем, что воздвигали препоны на его пути. Или же могла вмешаться случайность, обладавшая силой не меньшей, нежели необходимость. Так или иначе именно этим утром Фафхрд-северянин, обычно дрыхнувший до полудня, проснулся с первым, еще тусклым, серебристым проблеском рассвета, взял свой любимый меч Серый Прутик, обнаженный, как и он сам, и выбрался из своей убогой комнатушки на верхнем этаже на крышу, где принялся отрабатывать удары, энергично топая босыми ногами и издавая воинственные вопли и ничуть не заботясь о том, что перебудил спавших внизу усталых купцов, которые тут же принялись стонать, ругаться или проклинать эту ужасную жизнь. Поначалу Фафхрда познабливало из-за холодного, несущего запах рыбы утреннего тумана, тянувшегося с Великой Соленой Топи, но вскоре от своих упражнений он уже обливался потом, делая выпады и парируя удары невидимых противников, а его движения, поначалу несколько ленивые, с каждой секундой становились вес стремительнее и энергичнее.
Но если не считать шума, производимого Фафхрдом, утро в Ланкмаре началось довольно тихо. Колокола еще не начали свой трезвон, да и громкоголосые гонги, возвещавшие о передвижениях по городу его доброго правителя, помалкивали, и никто еще не начал рассказывать новости о семнадцати кошках сюзерена, пойманных в сети и заключенных в тюрьму, где они в отдельных клетках ожидали судебного разбирательства.
Случилось также, что именно в этот день и Серый Мышелов проснулся до рассвета, который обычно заставал его крепко спящим. Он устроился в уголке убогого гостиничного номера на груде подушек, перед низким столом, водрузив подбородок на сложенные руки, и его серая хламида легла вокруг него волнами. Время от времени Мышелов делал глоток кислого вина, а мысли его были еще кислее, и думал он о зле и о недостойных доверия людях, с которыми ему доводилось встречаться в течение его на удивление запутанной жизни. Он совершенно не обратил внимания на уход Фафхрда и даже не слышал мощных прыжков друга, но чем старательнее он призывал сон, тем дальше тот убегал от него.
Берсерк с пеной у рта и красными глазами внезапно материализовался перед Фафхрдом – как раз в тот момент, когда последний встал в третью позицию, держа меч перед собой, внизу, немного справа, чтобы нанести удар вверх. Фафхрд изумился возникшему видению, которое, ничуть не смутившись, тут же взмахнуло саблей с зазубренным лезвием и попыталось нанести мощный удар по шее северянина, – а сабля эта показалась Фафхрду чем-то вроде множества острых кинжалов, нанизанных на одну ось и обагренных свежей кровью, – так что, само собой, Фафхрд, защищаясь, автоматически принял четвертую позицию, и в результате сабля берсерка была отбита, издав при столкновении с мечом северянина такой же звук, как железный прут, если им провести по прутьям металлической решетки.
