Александр Кондратьев - Голова Медузы (рассказы)
Играй, о певец, быть может, я хоть на миг забуду свои муки»…
Несколько времени слышались одни только тихие струнные звуки. Орфей, желая развлечь страдальца, старался играть что-то веселое.
Струны смеялись…
Иксион встряхнул головою.
— «Нет, не могу!» — произнес он. — «Моя мука, вероятно, все-таки сильнее, потому что сам я тоже не знаю, отомстил я или нет. Геру ли заключил я в объятия, попав на Олимп, или это был только призрак, Нефела, созданная хитрою богиней?..
Жалкие мы люди: ловим божественную красоту, а в руки нам достается лишь мечта, лишь призрак прекрасного…
Все равно! я знаю Зевса. Он должен страдать. Разве он может верить своей гладко причесанной Гере. Ведь она женщина. В ее глазах не прочтешь правды. И Зевс знает это.
Мы оба страдаем. Но кто из нас страдает напрасно — это знает только она, прекрасная богиня с большими ясными глазами, где не прочтешь ни злобы, ни торжества, ни стыда!..
На Олимпе все было тихо, когда я туда прокрался, ступая, как вор. Гордо сияли яркие звезды на черно-синем небе. Покинув погруженную в сон супругу, Зевс опустился на землю, смотреть ночные пляски ореад при полной луне. Спальный покой его был весь залит серебряным светом. На широком, работы искусного Гефеста, ложе виднелась одинокая спящая фигура. Тихо и ровно дышала божественная грудь… Да, это была она. Это было не облако! Зачем облаку сопротивляться? Облако не может иметь такое твердое тело, такие нежные, но сильные руки…
И она могла бы ими защищаться гораздо решительнее, если б хотела. Хотела…
Разве облако может хотеть? Разве оно натирается благовонным елеем?.. Нет, это была сама Гера, и ее держал я в объятиях в ту душную ночь на облитом лунным сияньем Олимпе!..
Помню я разбудивший меня от сладкого сна раздирающий душу крик: — „То была не я, о, супруг! Обманчивое облако, Нефелу, подсунула я дерзкому безбожнику. Я обманула его, Зевс. Вот оно, это облако!“ Легкий полувоздушный призрак заколыхался около моего плеча, но не успел я, приподнявшись на царственном ложе, его коснуться, как Гермес, Гефест и Паллада влекли уже меня сильными руками вон из чертога Зевса.
На пороге покоя в последний раз оглянулся я на царственную Геру.
О, как была она хороша, полуодетая, посылавшая вослед мне звонкий презрительный смех и гневные взоры.
Но я знаю, что глаза ее умеют быть вовсе не грозными.
Знает это и он, мой враг, обрекший меня на вечные муки, он, который мучится вместе со мною…
И лишь ей одной известна истина… Ее очи… О, эти очи!.. Певец, твои струны смеются; мне больно!.. Пусть лучше адское пламя, чем этот насмешливый хохот, этот смех, который звенит теперь в моих ушах!.. Уйди!»…
Иксион застонал, закрыл глаза и заметался…
Орфей вздохнул и молча двинулся далее. Он, знавший тайны богов, счел излишним говорить Иксиону, что Зевс вовсе не мучится ревностью и весьма равнодушен к тому, верна ли ему его супруга с большими ясными глазами…
Мысли о собственной утраченной жене скоро вытеснили из головы Фракийца всякое воспоминание об Иксионе.
Он шел твердо вперед, стараясь не обращать внимания на доносившиеся к нему из темноты вздохи и стоны.
Тропинка под ногами героя слабо светилась…
ФИЛИН ПЕРСЕФОНЫ
В Родопском ущелье, грустя об утрате супруги, сидел на заросшем дубами холме фракиец Орфей. Люди стали неприятны певцу, и он удалился на свою лесистую родину, в дикую глушь, где его слушали деревья, звери и птицы. Им он пел, вторя себе на разливающих мелодичную грусть струнах кифары, о виденном им царстве теней, где души умерших, сидя среди цветов асфоделей, на берегу лениво катящейся Леты, неподвижно глядят в ее черные воды, как бы стараясь припомнить забытую ими минувшую жизнь. Он воспевал красоту гордо печального лика царственной Персефоны, ради которой спускались в Тартар герои, — богини, чья невинная прелесть заставила когда-то Аполлона с Аресом забыть Афродиту…
Наступил вечер. Круг зверей мало-помалу редел. Незаметно скрылись один за другим серые волки, тихо исчезла пятнистая рысь, заснули в густых ветвях нежные голуби, неуклюже ушел бурый медведь, ускакали, как бы желая дать отдых певцу, длинноухие зайцы. Наконец, Орфей остался один.
Он начал уже думать, что хорошо теперь было бы уснуть, завернувшись в плащ, у корней ветвистого дуба, но в этот миг над ним замахали почти бесшумно чьи-то сильные крылья, и большая ночная птица, перелетев с одного дерева на другое, села как раз против него.
Посвященный во все тайны леса и знавший язык зверей и пернатых, великий Орфей тотчас же почувствовал устремленный на себя взгляд и понял, что большой филин на суку старого дуба хочет о чем-то с ним говорить.
— Что тебе нужно, птица, чей крик предвещает недоброе? Какую беду для меня вновь замышляют седые подземные парки? Знай, что с тех пор, как я потерял свою Эвридику, мне не страшны больше утраты.
Филин завозился слегка на ветвях и ответил:
— Не предвещать тебе горе я сюда прилетел. Меня привлек в это место твой голос, певший о той, что для меня всего дороже на свете. Певец, не видал ли ты здесь Персефоны?
— С тех пор, как я спускался в сумрачный Тартар и пел пред ее престолом из темно-красного камня, я не видал царицы теней. Но почему ты ищешь ее на земле, а не в царстве супруга, — спросил слегка удивленный Орфей.
— Еще в течение дня она втайне от мужа ушла из-под сводов Эреба, и я тщетно теперь стремлюсь ее отыскать в благоприятной моим глазам ночной полумгле.
— Но, что у тебя общего с нею? — продолжал удивляться фракийский певец.
— То, что из-за нее мною утрачен прежний мой вид, а некогда я был отроком прекраснейшим из всех рожденных нимфами Тартара. Имя мое Аскалаф. Мою мать зовут черноволосою Орфной, а мой отец — бог реки Ахерона… В бледно-зеленых тростниках, среди родных тихо шепчущих струй провел я свое безмятежное детство, ласкаемый темно-серебристыми нимфами и дивясь на сонмы теней, проходящих по необозримому Персефонину лугу. Раньше, когда наш Гадес еще не привозил к себе прекрасной жены, этот луг назывался иначе…
Помню я как четверка бешеных черных коней, из которых один был ранен стрелой Артемиды, примчала к нам в Тартар на колеснице из огненно-красной бронзы владыку Гадеса с похищенной им дочерью Деметры. Распущены были ее золотистые косы, а светлый хитон разорван в неравной борьбе с будущим мужем.
Всю силу разумной речи своей потратил Гадес, чтобы успокоить горько рыдавшую деву. — «Не думай, что мы живем в вечной тьме», — говорит он. «У нас существуют для рассеяния мрака, которого ты так боишься, иные, чем солнце, светила. В нашей стране не испытаешь ты ни летнего зноя, ни зимнего холода, ибо здесь вечно царит пышноцветная осень, и деревья круглый год приносят плоды. Мой дворец великолепен не меньше, чем у твоего отца на Олимпе, а в пространном саду перед ним, среди неизвестных тебе цветов и растений, шелестит золотыми листьями дерево с плодами, вкус которых заставит тебя позабыть про нектар Олимпа. Это дерево прими от меня, как брачный подарок»…
