Елена Хаецкая - Возраст дождя
— Тогда ты — чудовище?
— Нет, — повторил Филипп.
— Ты из-под земли?
— А почему ты лежишь в кустах?
— У меня, кажется, повреждена нога, — сказал Филипп. — Может быть, обе. Я упал.
— Упал? — недоверчиво переспросила Агген. — Но здесь неоткуда упасть.
— Может быть, я с кем-нибудь подрался, — предположил Филипп. — Или меня сбили с ног.
— О! — сказала Агген. — Значит, ты с самых нижних витков. Я и не слыхала, что там живут плоскоглазые.
Это простое с виду признание заставило Филиппа надолго замолчать, как будто он оказался в логическом тупике.
Потом он сказал:
— Помоги мне выбраться отсюда.
— Твоя одежда совсем разорвется, — предупредила Агген. — А кожа поцарапается. Кусты очень колючие.
— Другого пути нет, — возразил Филипп. — Я уже думал об этом. Ты ведь вернулась для того, чтобы помочь? Если сейчас ты не сделаешь этого, то уйдешь разочарованная. К тому же одной по ночам ходить опасно.
Агген посмотрела по сторонам и увидела, что сумерки закончились. Наступила настоящая ночь.
— А как ты защитишь меня, если повредил ногу и не можешь ходить?
— Сначала помоги выбраться, а там — поглядим. У меня есть кинжал. И я выгляжу высоким, по крайней мере в здешних краях.
Агген поразмыслила и поняла, что он прав. К тому же ей хотелось рассмотреть его получше и расспросить о тысяче разных вещей. Например, о том, каково это — являться Филиппом. Иметь плоские глаза, быть старше, чем Агген, быть чудовищем, быть выдуманным, быть из-под земли.
Она протянула ему руку:
— Хватайся, будем тащить.
Девочка зажмурилась, собирая в себе мужество для чужого прикосновения. Оно действительно оказалось неприятным, но только в первое мгновение и только потому, что Агген вообще с трудом переносила, когда до нее дотрагивались, даже близкие. У Филиппа была сухая, жесткая ладонь — крупнее, чем ожидала Агген. Эта ладонь как будто довершила то, что начал голос: теперь Агген почти совершенно понимала — каково это «быть Филиппом». Не имело значения, можно ли счесть его чудовищем, был ли он из-под земли и не выдумал ли его кто-нибудь: где-то очень далеко у Филиппа оставались друзья и семья.
— Крепко держишься? — шепнула Агген. Она боялась говорить громко.
Филипп ответил:
— Кажется.
Агген изо всех сил потянула его на себя. Он сначала как будто упирался, а потом одним рывком вывалился на траву и скорчился, поджав одно колено к животу. Вторая нога у него была прямая, как палка.
Агген обтерла руку о платье и села рядом с головой Филиппа. Голова чуть повернулась, плоские глаза уставились на Агген.
Луна ползала между ветками большого дерева, то поглядывая вниз мутным оком, то опуская полупрозрачное веко и жмурясь. В этом неверном свете Агген и Филипп рассматривали друг друга.
Потом девочка сказала:
— Ты будешь лежать всю ночь?
Такое развитие событий представлялось ей весьма скучным.
— Надо выбираться из парка, — согласился Филипп.
— А с кем ты подрался? — спросила Агген, не предприняв ни малейшей попытки помочь ему встать.
Филипп осторожно перевернулся на спину, вытянул и вторую ногу. Сунул ладони под голову.
— Сначала я повздорил с какими-то типами, сам того не желая, а потом меня сшибли на землю и проехались по мне колесами — и опять-таки без малейшего желания с моей стороны, — ответил он. — Вот как это вышло. Я приближался к подножию горы…
— Это Золотая Альциата, — перебила Агген.
— Гора? — уточнил Филипп.
— Гора и город на ней. И все королевство. Это все — Альциата.
— Королевство — гора?
— И город на ней. А на самой вершине — королевский дворец. И во дворце, в самой высокой башне дворца, — король. Разве ты этого не знал?
— Я многого не знал и до сих пор не знаю, — отозвался Филипп задумчиво. — В любом случае, поначалу Альциата не показалась мне такой уж Золотой…
* * *Огромная скала высилась на самом берегу моря. Филипп шел медленно, увязая в песке, он падал и поднимался. От усталости ноги его горели. Притяжение скалы было, однако, неодолимым — у обычного смертного человека не нашлось бы никаких сил противиться ему.
Море у этого берега было теплым, но каким-то неприятным. Волны, задушенные погибшими водорослями, скучая, кидались на берег и пятнали его все новыми и новыми разводами грязи. Песок казался таким же мертвым, как и волны. Камни, дома, ракушки — все обратилось в прах, и теперь одинокий человек обреченно попирал этот прах ногами.
Только та скала, что росла впереди и делалась все выше и выше, оставалась неколебимой. Ни соленые морские бури, ни роковой процесс выветривания, ни жестокие войны между людьми и животными — ничто не оставило на темной скальной породе ни царапины.
Филипп ясно различал бесконечную спиральную дорогу, которая обвивала скалу десятками колец, поднимаясь к самой вершине. Видел он и строения, ближе к вершине — немногочисленные и роскошные, а у подножия — целую россыпь убожества и бедноты.
Любопытство — напудренный моложавый старичок — так и заплясало рядом с Филиппом, подталкивая его под локоть и нашептывая ему в ухо: «Идем, узнаем, что это за гора! Пошли скорее, выведаем, что это за город!»
А чувство долга — красивый строгий юноша немного старше самого Филиппа — прибавило: «Возможно, это как раз один из тех географических объектов, что подлежат непременному нанесению на глобус».
Сперва Филипп глянул на любопытство — оно подмигнуло ему, опустив и снова подняв морщинистое веко. Глаза у любопытства бездумно-ясные, помаргивает в них слепенькое старческое бескорыстие.
Затем Филипп повернулся к своему чувству долга, а то сохраняло бесстрастие и никак не ответило на безмолвные вопрошания Филиппа, потому что никогда не переменяло своих мнений.
Филипп уставился на гору и задумчиво проговорил:
— Я странствую исключительно ради полноты глобуса — такого глобуса, на котором разрисована странами и морями не только видимая половина, обращенная к гостиной, но и отвернутая к стене ее отверженная товарка. Там, без сомнения, уже приготовлено место для Негропонта, и Модона, и Торона, и Будерино, и Воницы, и Ашаюоли, и таинственных стран мейсинов, ботентротцев и животоглавцев, а также, если того захочет Бог, — Японии… Сдается мне, — продолжал Филипп, надеясь речами вселить в себя мужество, — что только такой глобус и будет истинным, что бы там ни утверждали профессор фон Шмутце и мой отец — а они утверждают обратное.
Теперь оба незримых его спутника молчали. Они всегда вот так замолкали, когда Филипп начинал разглагольствовать.
