Андрей Столяров - Альбом идиота
— Пошли домой, — не разжимая презрительных губ, сказала сеньора Валентина.
Она была уверена, что все это подстроил Игнациус. Причем — специально.
— Сейчас, — ответил он. Не обращая ни на кого внимания, очень быстро и крепко взял Аню за плечи. Она была теплая. И готовая, вероятно, на все. Вытекал белый пар из форточки. — Я тебя найду, я обязательно разыщу тебя, ты, пожалуйста, не торопись, не решай ничего — сию же минуту…
— Только громче стучи, там звонок не работает, — терпеливо сказала Аня.
Жека тут же уверенно оттеснил ее:
— Собирайтесь, собирайтесь, ребята…
Между тем Валентина уже извлекла откуда-то Пончика, разрисованного чернилами. Как индеец — в вихрастом налепленном пухе. Они все-таки разодрали подушку. Пончик ныл, что еще очень рано и что надо бы еще поиграть — хоть чуток. А сеньора Валентина пихала его и шипела, явно сдерживаясь при посторонних. Зато Эмма не сдерживалась — всадила здоровую оплеуху, и обиженный Ботулин заревел, как стадо диких слонов.
— Дура, — сказал ей Игнациус.
Лакированные юноши с интересом наблюдали за сценой, какую не встретишь на эспланадах, а Стас, отстранившись и как бы не замечая, элегантно курил, держа сигарету за кончик фильтра.
Аня почему-то стояла вплотную к нему.
На улице жена сказала Игнациусу:
— Ты вел себя отвратительно.
— Она мне нравится, — ответил Игнациус, глотая живой чистый холод.
— Собрался репетировать доклад, так репетируй. Анпилогов твой даже не поздоровался — интеллигентный человек… Перестань! — крикнула она Пончику, который, увлеченно жужжа, загребал снег сапогами.
До метро был целый квартал. Жека обитал на краю города. Морозное малиновое солнце висело меж зданий из крепкого инея. Свежий снег был истоптан глубокими синими тенями. Клубился пар над отдушинами люков. Саженцы на бульваре безнадежно оцепенели до самой весны.
— А завтра Валерка приедет к нам? — спросил Пончик.
— Не приедет, — отрезала сеньора Валентина.
— Я хочу, чтобы приехал, у него пистоны, — привычно заныл Пончик. — А ты мне обещала купить и не купила…
Они втиснулись в метро. Народу было столько, что Игнациус расплющился. Валентину прижало к нему. Даже сквозь шубу чувствовалось, что она состоит из одних костей. У нее дергалось морщинистое веко и на скулах горели два красных мятых пятна. Игнациус старался не смотреть. Она была очень некрасивая.
2
Дальше было так.
Созоев распахнул голубые младенческие глаза, где — в сиянии — не было ничего, кроме искренней радости.
— Александр!.. Александр!.. Просто — Саша! — вскричал он. — Как чудесно, что вы заглянули, мой дорогой!.. Проходите же!.. Проходите, не стойте!.. — слегка подталкивая сзади, пригнал его в комнату, увешанную цветастыми блюдцами, темными громоздкими давящими картинами и различными фотографиями в вычурных деревянных рамках. — Мара! Мара!.. Посмотри же, кто к нам пришел!..
Появилась заспанная всклокоченная испуганная Марьяна, у которой из-под халата торчала нижняя юбка, и, как курица, злобно уставилась на Игнациуса.
— Здравствуйте. Извините меня, — неловко сказал он.
— Чаю нам! Чаю!.. — кричал Созоев.
Он стремительно хохотал, словно булькал водою, и делал массу лишних движений. Элегантный костюм сидел на нем, как на арбузе. Округлившись, без складок. Галстук броско алел на выпирающем животе. И блистали граненые запонки на манжетах. Игнациус, проваленный в кресло, зажал ладони между колен. Он всей кожей ощущал, что — серьезные неприятности. Потому что иначе не стали бы его вызывать. Время было скандальное — воскресенье, восемь утра. Или, может быть, объявился блудный сын? Непохоже. У него неприятно и сильно заныло в груди. Полчаса назад он звонил Анпилогову. К счастью, Геннадий уже проснулся. Некоторое время причмокивал в трубке, туго соображая, а потом, вдруг опомнившись, сформулировал приговор: «Старик совсем спятил. Это у него — возрастное. Ничего не бойся и держись нагляком. Как известно, он при этом теряется». Совет был мудрый. Но не очень. Поэтому Игнациус на всякий случай отмалчивался. Делал вид, что спросонья не понимает. Впрочем, так оно на самом деле и было. Мгновенно, дохнув летней мятой, возник крепкий чай, в меру горячий и в меру густой, с аккуратными твердыми дольками желтеющего лимона. Совершенно ненужный был чай.
— Я еще вчера говорил Маре: хорошо бы Саша нас навестил, побеседовали бы с ним, посмеялись… Кладите песок, Саша. А почему так мало? Кладите больше!
— Я пью без сахара, — нервно сказал Игнациус.
— Да вы не стесняйтесь! — бурлил Созоев. — Еще одну ложечку, прошу вас! Ну — еще одну… Уже четыре? Зачем их считать? Сколько надо, столько и кладите! Мара, Мара, а где давешнее печенье?
Марьяна так же злобно потыкала Игнациусу в плечо мелкой хрустальной вазочкой. Он взял сразу шесть песочных розеток, чтобы наверняка отвязаться. Все-таки ему было чрезвычайно не по себе.
Осчастливленный визитом Созоев дул в чашку.
— Как ваши дела, Саша?
— Вроде бы неплохо, — сказал Игнациус.
— Как здоровье?
— Дня три еще проживу.
— Как ребенок?
— Ребенок — парализованный.
— А жена?
— Утверждают, что — делириум тременс.
— Хе-хе-хе… Вы все шутите, Саша…
Но Игнациус отнюдь не шутил. Зима в тот год выдалась голая и сухая, какие бывают раз в десятилетие. Очень рано ударили морозы, стиснув небо светлеющей синевой. Почернела сырая листва в садах. Остекленели реки. Ночью свистал ветер по мерзлым щелям и царапала камень редкая крупяная пороша. В конце ноября пропал Грун. Он никого не предупредил и не оставил записки. Просто исчез, без следа растворившись в толчее четырехмиллионного муравейника. Это была катастрофа. Потому что защита его была назначена на январь. Все уже было готово. И документы оформлены. Жека дважды, как цуцик, мотался к нему домой. Выяснилось, что Грун переехал, и новые жильцы не знают — куда. Там был сложный многоступенчатый жуткий обмен. Больше его никто не видел. Через две недели по почте пришло заявление об увольнении. Администрация взвыла. У Созоева был сердечный приступ. На кафедре многозначительно переглядывались. Игнациус, как больной, равнодушно и вяло бродил по ободранным коридорам, натыкался на шумных студентов, отвечал невпопад, неумело закуривал чужие вонючие сигареты, — все валилось из рук: в узких стиснутых приборами кабинетах, в невозможных курилках и в моечных закутках под усмешки, под звяканье скальпелей — решалась его судьба. В декабре начались снегопады и роскошной жаркой периной укутали дворовую наготу. Будто гейзеры, вспучились яркие сугробы. Побелевшие улицы воспрянули чистотой. Что-то изменилось в мире, сдвинулось на волос. Смущая слабые души, прошел ученый совет. Игнациуса сдержанно поздравляли и жали руку. Рогощук — улыбался. Мамакан — благосклонно кивал. Обнаружились силы, зовущие в сладкую пустоту. Между тем морозы слабели. Очищалось к полудню громадное солнце, и загорался над крышами огненный рыжий туман. Вдруг затенькали тоненькие сосульки. Жизнь была удивительна.
