Мария Теплинская - Короткая ночь
Как-то Леся и Горюнец шли вместе по улице и случайно услыхали разговор двух соседок.
— Девчата у нас дюже хороши, для хлопца привада, — говорила одна, — так отчего же не побегать? А как жениться ему ныне — так и запропал.
— Как — жениться? — всплеснула руками другая. — Нешто правда? Он же дите еще!
— Да какое дите, окстись: восемнадцатый годок ему минул. Самые годы!
От зорких Янкиных глаз не укрылось, как внезапно напряглась и побледнела его подружка, как стиснули ему руку ее похолодевшие пальцы.
— Что это? — выдохнула она. — О ком это они?
— Идем-идем! — сухо ответил Янка. — Ты слушай больше бабью брехню!
Правда ли то, или пустая «брехня», дальше которой дело не пойдет, Янка не знал, да и никто пока еще не знал ничего определенного; возможно, и сам Данила пока еще ни на что не решился. Но все это не имело ровным счетом никакого значения. С самого начала всем было ясно, что ничего хорошего для Леси тут ждать не приходится. При любом раскладе семья не позволила бы Даниле жениться на длымчанке, на «хамке», а он не настолько крепок духом, чтобы хотя бы заикнуться им о подобном. Нет, конечно, он женится на той, на кого родня укажет — и дай-то Бог, чтобы не оказалась рябой, косой или горбатой!
Янке до него, разумеется, и дела нет, да уж больно тяжко ему видеть, как мечется, изводит себя бедная девочка. По временам и он сам, глядя на нее, впадал в отчаяние, особенно если вдруг вспоминал с болью в сердце, что ведь и его собственное чувство тоже безысходно.
Терзала ли его ревность? Можно ли было так назвать то чувство, которое он испытывал? Нет, Янка не ревновал. Точнее, ревновал не к одному определенному Даниле, а вообще ко всем молодым хлопцам-женихам, на которых мог бы пасть Лесин выбор — в то время как сам он, тяжело больной солдат-бессрочник, притом уже в годах, едва ли мог на что-то рассчитывать. Данила же попросту не стоил его ревности; Горюнец лишь презирал его — за малодушие, за трусоватую уклончивость, а более всего за то, что он умел остаться «ни в чем не повинным», когда другие терпели из-за него страдания и боль.
Хорошо, хоть теперь она повеселела, ожила на весеннем солнышке — вон, как плещет снеговой водой из калужины, обдавая Ваську искристым водопадом холодных брызг! Васька, впрочем, тоже в долгу не остался — забрался к ней в калужину и окатил ее так, что девчонка, промокнув насквозь, испуганно завизжала.
— Сдаешься? — засмеялся Василь. — Проси пощады!
— Ну, вот еще! — заупрямилась Леся, на всякий случай отступая подальше.
— Ой, а что тут есть! — обрадовался Василь, поднимая за лапку пойманного лягушонка.
— Мама! — притворно взвизгнула Леська и в панике бросилась прочь. Она вовсе не боялась лягушек, но вроде как девчине положено их бояться, да и просто хотелось ей побегать и повизжать, а тут такой повод!
— Догоню, хуже будет! — весело крикнул Василь, бросаясь за ней в погоню.
Горюнец с улыбкой наблюдал за ними. Ваське, конечно же, ничего не стоило ее догнать — бегал он быстрее всех в деревне — но в том-то и дело, что догонять Леську ему самому не слишком хотелось. Ну, положим, догонит — и дальше что? Совать ей лягуша за пазуху? Да что он — Михал Горбыль? А самое главное, что делать ему с нею нечего, и все веселье сразу же кончится.
Они сделали круг по всей луговине — совсем как расшалившиеся дети — и помчались назад. Горюнец увидел мелькание Лесиных матовых колен, высоко открытых подоткнутой юбкой, и снова отвел глаза.
— Яська! Держи! Тебе гоню! — звонко крикнул Василь.
И ему ничего не осталось, как стать в стойку, широко раскинув руки. Через миг девушка оказалась в его объятиях, и он, схватив за талию, закружил ее вокруг себя — совсем как маленькую!
— Ну вот, мы тебя поймали! — объявил Василь, делая вид, что тяжело дышит после быстрого бега.
Вот и сошлись они снова все вместе, как прошлой весной, когда своей маленькой артелью поднимали Настину пашню. Только тогда был с ними еще Митрась… Увидят ли они его когда-нибудь? Смогут ли вырвать из злой неволи?..
Все втроем они выбрались на шлях и не спеша направились в сторону дома.
Леся шла слева от Горюнца, слегка касаясь его локтя, и неизбывная тоска давила ему сердце, когда он чувствовал теплое прикосновение ее руки, слышал ее дыхание, улавливал тонкий запах ее волос. Она низко опустила край темной паневы, и теперь ее ноги были закрыты до середины икр, а серая свитка целомудренно скрыла промокшую сорочку, сквозь которую неясно просвечивали маленькие темные соски, затвердевшие от холода. Но что значило все это, если рядом — Судьба? Его судьба, его счастье, и при этом — заведомо чужое, недостижимое…
Шедший справа от него Василь беспечно тараторил, отвлекая его от щемящих мыслей, пересказывая обычные новости, вроде того, что любомирцы снова выкинули из корчмы ольшаничей, не поделив с ними места, а старый Тарас давеча опять надрался и спьяну ломился в хату бабки Воронихи. Вся соль была в том, что пьяный в зюзю Тарас не узнал чужой хаты и всерьез полагал, что пришел домой, а бабка Ворониха, которая лет двадцать как схоронила законного супруга — тоже, кстати, изрядно любившего выпить, — спросонья решила, что это ее благоверный с того света вернулся, и услыхав знакомый грохот в дверь и пьяную брань, тут же схватилась за ухват, дабы загнать своего покойника назад в преисподнюю: коли уж помер, так нечего теперь шастать!
Все вместе охотно посмеялись над этой побасенкой, хотя Леся ее уже знала: еще утром ей поведала обо всем вездесущая подружка Виринка.
Они как раз миновали перелесок, когда, еще не успев насмеяться вволю, вдруг расслышали сзади топот копыт.
Первым опомнился Янка.
— С дороги! Живо! — рявкнул он на своих спутников.
— Гайдуки? — ахнул Василь.
— Хорошо, если только они! — ответил друг.
Единым духом они метнулись прочь с дороги, перемахнув через неширокую канаву. Для коней это, конечно, не помеха, но все-таки…
Разумеется, им уже не было смысла убегать или прятаться, и они лишь постарались отойти подальше от конских копыт.
И вовремя: из перелеска на полном скаку вырвался громадный темно-гнедой жеребец, на котором верхом гарцевал не кто иной, как сам Ярослав Островский. Он превосходно держался в седле; щеки его разрумянились, черные кудри растрепались. Леся поневоле им залюбовалась, и лишь то, как напряглись хлопцы, заслоняя ее плечами, заставило девушку вспомнить, что перед нею — злейший ее недруг.
Вслед за Ярославом вынеслись из перелеска двое гайдуков верхом на рослых битюгах. Одного из них Леся узнала: это был тот самый Микола, с которым она танцевала на осеннем празднике.
