Танит Ли - Восставшая из пепла
Угол, резкий поворот, затем — открытое пространство. Там сгрудилось человек пятьдесят-шестьдесят, стоящих спиной ко мне, таких же оборванных и грязных, как и я. Это зрелище потрясло меня. Я остановилась. В волосах у меня засвистел горячий ветерок.
А потом они начали оборачиваться, поодиночке, группами, чувствуя меня, как дикий зверь чует опасность или еду. Их холодные покрасневшие глаза сосредоточились на моем теле, остановились и отвернулись от моего лица. Я хотела поднять ладони и спрятать лицо, но руки одеревенели, будто прибитые гвоздями к моим бокам. Где-то в толпе заплакал ребенок. Мужчины закричали, а женщины зашептались. Их руки двигались так, как не смогли мои, в каком-то древнем ритуале; для спасения от зла, подумала я. Внезапно прозвенел новый голос, отчетливый, но слегка надтреснутый.
— Богиня! Та, что из горы!
И всюду вокруг меня, словно по сигналу, все падали на колени, моля меня о пощаде, жалости, помощи и всем прочем, чего я не могла дать. К их вою примешивался плач об их грехах и слово «Эвесс». До меня внезапно дошло, что они говорят на каком-то языке, которого я никогда не слышала, и все же знала каждый его слог. Слово «Эвесс» означало лик, но не в обычном смысле. Это был лик идола, который мог быть и прекрасным и уродливым, но одинаково повергающим их в ужас, и на него никто и никогда не должен был смотреть. Взглянув на то, что находилось позади них, я увидела, вокруг чего они столпились у конца открытого пространства: грубо обтесанный камень, напоминающий женщину в красном платье с белыми глиняными волосами. На ней была маска, закрывающая «Эвесс», который нельзя видеть, но волосы и стан не вызывали никаких сомнений. Эти люди были рослыми и крупнокостными, темнокожими и черноволосыми. Идол изображал не их сородича, но и они и я сразу узнали его. Это была я.
И так я стояла — лицом к лицу сама с собой, а между нами сгорбились холмы их тел: мне, которая принесла алую смерть из горы, поклонялись в страхе, как древней богине из какой-то вдолбленной в их головы легенды.
Я вышла из паралича и оцепенения и повернулась, чтобы уйти.
Они тихо последовали за мной, шепча свои молитвы. Что теперь? Если я пущусь бежать от них, не побегут ли и они, чтобы не отставать от мена? Глаза у меня стали странными, и куда бы я ни глядела, всюду, казалось, видела блеск Ножа Легкой Смерти. Умереть — и пусть себе следуют за мной в могилу, если хотят. Но я еще прожила слишком мало, чтобы расстаться с жизнью. Наконец, чувствуя тошноту, усталость и боль, я присела на обломки какой-то стены. Я вздохнула, и бесчисленные глаза поднялись, задержались на миг и опустились.
К моим ногам подползла какая-то женщина.
— Пощади нас, тех, кто невольно увидел Эвесс Богини.
— Оставь меня в покое, — огрызнулась я, но слишком слабым голосом, чтобы она расслышала хоть слово.
Она восприняла это как какое-то проклятье; возможно я даже заговорила не на их языке, а на своем, сознательно забытом, и все же усвоенном мной в детские годы, еще до гибели моей расы. Женщина завыла, начала бить себя в грудь и рвать на себе волосы.
— Прекрати, — приказала я.
Она тупо уставилась на меня с застывшими в воздухе руками.
Мною овладела какая-то черствая истерия и я слабо рассмеялась, сидя там на обломках и глядя на нее, на всех них.
Они считали меня богиней. Я была для них совершенно непостижимой. Значит нет надобности ничего объяснять, нужно лишь поступать так, как мне хочется. Никаких препятствий не возникнет.
Я встала, и все суставы мои, казалось, готовы были треснуть.
Старое длинное невысокое здание, нерухнувшее, с лестницей в несколько низких ступенек и прямоугольным дверным проемом, ведущим в прохладную темноту. Там был запах — холодный и одновременно душный, не отталкивающий, но чуждый. Запах Человеческой Жизни, а также чего-то еще. Догадалась я достаточно скоро, когда увидела повторенное изображение Той. Это был их храм, и пахло здесь святостью, страхом и ладаном, смешанными воедино тревожной верой многих поколений.
Они остановились в нерешительности у подножья лестницы, темные на фоне бронзово-сиреневого неба. Я подняла руку, обратив в их сороку ладонь. — Дальше ни шагу, — велела я. — Мое.
Они, кажется, поняли. Я ушла в мрак одна. За алтарем — прикрытая ширмой дверь: конечное убежище. Там находилась лишь холодная комнатушка. На полу, как и везде, скопился пепел. В углу лежал тюфяк жреца. Я, спотыкаясь, добрела до него и улеглась.
Не придут ли они завтра, не посмеют ли оскорбить божество, поняв, что я не легенда, а нечто куда худшее? Не подползут ли они, пока я сплю, не проскользнут ли за резную ширму, не всадят ли нож или заостренный в огне кол мне в левую грудь и сквозь нее в сердце? Если я усну… не придут ли они тогда?.. Я заснула.
Огромный дворец с золотыми, хрустальными и огненными залами и огромные лестницы, ведущие вверх и вниз. Подобно миражу в пустыне, окруженный фантазией садов. Наполовину вспомнившийся мой дом, теперь уже не высящийся, а сровненный с землей молотом времени распада. То, чего я лишилась. Лестницы закручивались, подымаясь все выше и выше, и менялись. Более узкие, теперь уже черные, а не белые, черные колонны и овальный дверной проем. За ним — тронутая миазмами распада красота, нечто мерцающее на каменной глыбе, из каменной чаши. Могущество моей расы, источник знания и зла. Карраказ, выросший словно редкое растение из застоялой порочности многих поколений дурных и безумных мужчин и женщин. Цветок, созданный ядом и отравивший своих создателей.
Это было больше воспоминанием, чем сном, но поскольку оно явилось во сне, оно было туманным и одновременно ярким той яркостью, какой может обладать только нереальность. Орнамент, мерцание пламени, вылившееся в пылающий рельеф, и лицо мужчины — отца, брата, какого-то родственника, которого я не знала — являвшееся в переходах и поворотах дворца. Просыпаясь, я не смогла его вспомнить — только узкие, высоко посаженные глаза, словно осколки его темной души, холодно глядящие на меня.
За миг до пробуждения я увидела Нефрит.
Зло напомнило мне в недрах горы об этом зеленом гладком камне, как-то связанным с моей внутренней сущностью. Я не поняла, только трепетала, желая вновь овладеть им, протягивая к нему руки, умоляя. Но мои пальцы поймали пустоту, и я с большим усилием выбросила себя из сна в мир разрушенной деревни, храма и отчаяния.
Был рассвет и очень тихо. Ночь пришла и ушла без ножа или заостренного кола. Я подошла к ширме и глянула за нее. В основном помещении храма не было вообще ничего, кроме голубой пыли. Но в дверном проеме, на полу у самого порога я обнаружила глазурованную глиняную чашу с молоком, фрукты и сыр на блюде. Рядом лежал сложенный кусок ткани, темно-красной, как старая кровь.