Елена Прудникова - Мост через огненную реку
Приказ короля был конечно же выполнен. Родословия, хранившиеся в геральдической палате, все, как одно, начинались со времен Трогара. Те, что велись в замках – шли от сановников Древней Империи и полудиких разбойников-баронов. Но сословные границы все равно были сломаны. Старая знать пошипела какое-то время, а потом поневоле смирилась с тем, что при королевском дворе бок о бок с ними находятся потомки купцов, ремесленников и солдат. И если бы не гербы… Но достаточно посмотреть на геральдического зверя, и сразу становится ясно, кто есть кто.
…Энтони кинул взгляд на правую руку и поморщился. Редко что раздражало его так, как фамильный перстень. Золота он терпеть не мог, а изумруды совершенно не сочетались с белой кожей, темно-русыми волосами и серыми глазами. Но в те времена, когда изготовили этот перстень, меньше всего думали о гармонии. Брали самый дорогой камень, вставляли в толстую дорогущую оправу и были довольны. А изумруд, из которого древний ювелир вырезал бычью голову герба, был размером с ягоду аккадской вишни. Мелкая терпкая вишня, которая так хорошо утоляет жажду на марше… Почему он не приказал прихватить с собой пару ведер?
…Если перстень кричал о родовом богатстве, то сам бык – обо всем остальном. Как и тур Монтазьенов, он пришел из тех незапамятных времен, когда почитались могучие копытные и означал, что представители рода стояли еще у трона Древней Империи, которая окончила свое существование полторы тысячи лет назад. Волк, медведь и лев других герцогских родов указывали на времена рыцарства – первые бароны любили клыки и когти. А Баррио получили своего единорога непосредственно из рук Трогара, чем, за неимением древности рода, и гордились.
Оверхиллский бык, упрямо наклонивший могучую голову и угрожающе выставивший рога, хорошо отражал характер и занятие тех, кто носил его на щитах и знаменах. Как бы далеко в глубь времен ни уходило родословие, хранившееся в замке Оверхилл, одно в нем было неизменно – Бейсинге-мы всегда воевали. За последние шестьсот лет в их роду было только одно исключение: Теренс, двоюродный дед Энтони, переболевший детским параличом и страшно изуродованный. Однако он тоже был Бейсингемом: не имея возможности сражаться, неукротимый калека написал «Хронику великих битв» – одну из лучших книг по истории войн. Остальные водили легионы, дружины, полки и армии, никакого другого занятия для себя не искали, и даже мысли такой у них не возникало.
…Энтони надел мундир в двенадцать лет, уже умея стрелять, фехтовать и управлять лошадью без помощи рук. Но на этом потомке древних воинов сказались изнеженные времена: куда больше, чем походы и лагеря, он любил роскошь богатого дома, балы, стихи, наряды. Еще с детства приученный отцом и братьями к суровой простоте армейской жизни, будучи облаченным в мундир, он свято соблюдал родовые традиции. Зато находясь вне армии, каждый день принимал ванну, спал на лебяжьих пуховиках, ел на серебре только потому, что золота не любил, и мог полчаса проторчать перед зеркалом, если его не устраивало сочетание пуговиц камзола и пряжки для волос.
Штабные пересмеивались за спиной генерала, наблюдая, как по мере приближения к столице его посадка становилась все более грациозной, а движения – отточенными и в то же время небрежными. Красивая лошадь должна красиво ходить – гласит старая трогарская поговорка. Война закончилась, и место генерала заступал столичный щеголь.
«Красавчик Бейсингем» – так называли его при дворе. Трудно понять, чего было больше в этом прозвище – признания достоинств герцога или шипящей змеиной зависти. Тем более оправа вполне соответствовала камню: по части одежды с Энтони безуспешно соперничали первые щеголи столицы, знаменитые драгоценности Бейсингемов едва ли имели себе равных. А еще он неподражаемо танцевал и считался одним из лучших поэтов – его стихи расходились в списках по всей бывшей Империи.
Притом что в армии Энтони был способен по месяцу спать, не раздеваясь, и при необходимости разговаривал так, что краснели даже капралы, в своей столичной ипостаси он славился любовью к изящному. Лет десять назад он вместе с другом, маркизом Шантье, основал кружок паладинов девяти галантных дев, которые еще со времен Древней Империи считались покровительницами изящных искусств. Кружок был, само собой, сугубо мужским, дабы не давать оным девам поводов для ревности. Для флирта существовали другие места, а в наполненный прелестными безделушками дом маркиза приходили музицировать, читать стихи, пить и обсуждать тончайшее вино и заниматься прочими делами, требовавшими спокойствия и сосредоточенности.
Иной раз галантные девы подбивали своих поклонников на рискованные проделки. Именно отсюда, из особняка Шантье, расходились по столице фривольные поэмы и язвительные эпиграммы, памфлеты и карикатуры, не щадившие никого, кроме короля – все-таки военные, присягавшие Его Величеству, никому не позволяли насмехаться над своим сюзереном. Зато отыгрывались на церковниках, начиная с монахов и доходя до самого Создателя. Барон Девиль, подписывавший свои творения именем «Крокус», был превосходным художником, а Энтони, автор самых блестящих куплетов и эпиграмм, вместо подписи рисовал смешного чертика. Время от времени устроителей этого непотребства публично обличали с амвонов, но отлучать от церкви воздерживались, ибо все превосходно знали, кто скрывается за потешными именами. Так что борьба за чистоту нравов в очередной раз ограничивалась проповедью о воздаянии в загробной жизни. Энтони было все равно. Как человек века просвещения, он ни в какую кару небесную не верил.
Да, Шантье… Если бы не маркиз, еще вопрос, каким был бы сейчас Энтони. Может статься, вырос бы солдафоном – ну, не грубым, грубыми Бейсингемы не бывали, но прямым, как копье. Велика от того радость и себе, и другим…
Энтони еще раз смахнул с лица пот, вспомнил Рене и улыбнулся: он был готов поспорить на сотню золотых, что маркиз уже вернулся в столицу и по десять раз в день подходит к окну малой гостиной, откуда открывается вид на ольвийский тракт. Ждет, когда на горизонте покажется войско, и наверняка уже приготовил какое-нибудь особенное вино. Имея поместье на границе с Ориньяном, винами удивлять нетрудно. Еще когда они были подростками, Рене всегда припасал для Тони какой-нибудь подарок, и его к тому же приучил. Неужели они знакомы уже двадцать лет? Да, именно столько… Энтони ругнул себя за то, что забыл. Вспомни он об этом вовремя, был бы повод устроить праздник. А праздновать задним числом – дурной тон…
…Тогда он только-только надел военный мундир и получил наконец право ходить по городу со шпагой и без воспитателя. Фехтовать его учили с тех пор, как он начал твердо стоять на ногах. Он даже помнил свой первый поединок со старшим братом – ему три года, Валентину семь – и упоительное ощущение победы, когда тот позволил братишке достать себя деревянной шпагой. Теперь, в свои двенадцать лет, Тони был уже неплохим бойцом – по крайней мере, в шуточных поединках с четырнадцати-, пятнадцатилетними корнетами победы с поражениями составляли половина на половину. Всем этим – мундиром, самостоятельностью и шпагой – он страшно гордился.
