Аня Сокол - На неведомых тропинках. Шаг в пустоту
Переминаясь с ноги на ногу, я не сразу заметила, что шум стал стихать, что лица окружающих приобрели то излишне торжественное выражение, так свойственное излишне официальным мероприятиям. Не знаю, по каким признакам ориентировались остальные, а для меня посвящение началось с легкого дискомфорта, беспокойства, которому даже не сразу нашлось определение.
Что-то надвигалось. Нет, не дрожала земля, не мерк свет, не нарастали звуки, но вместе с тем каждый, кто стоял сейчас рядом со мной у пятачка голой земли, знал, оно идет. Но спроси, что «оно», я бы не смогла внятно ответить. Было тягучее чувство надвигающегося «нечто». Так истончается мир, а там, где он тонок, связь с теми, кто создал его, с теми, кого мы привыкли называть высшими и низшими, наиболее сильна. Связь как напоминание, что те, кому под силу уничтожить всех и вся, ушли и пока не собираются возвращаться, за что им честь и хвала.
Все замерли. Круг ровной земли, на котором не росло ни одной травинки, с сухим звуком треснул, словно ветку разломили надвое. Голую землю расчертило разломами. Не хаотичными трещинами, что появляются на обезвоженной почве, а прямые четкие полоски от одной стороны круга до другой. Много линий, будто прочерченных острой палкой. На первый взгляд линии появлялись как попало, наезжая друг на друга и без порядка и цели. Мне они напоминали лист с выкройками из журнала по шитью, когда линии разной толщины сплетаются в хаотичную паутину, запертые на ограниченном пространстве тонкого куска бумаги. Но стоило присмотреться, и становилось понятно: по-другому они не могли быть начерчены. Логика была, пусть и не явная, а эфемерная, как привкус чего-то смутно знакомого, когда кажется, еще минута — и все станет ясно.
Треск стих, и в центре переплетающихся линий появилась невысокая хрупкая фигурка с распущенными темно-каштановыми волосами в смутно знакомом свитере крупной вязки и джинсах с ультрамодными дырами в районе коленей. В краю вечного лета появилась та, кому не жарко даже в самый знойный день, как не холодно Ефиму в кителе и фуражке даже в самый сильный мороз.
Мила улыбнулась, браслеты на ее запястьях горели вычурной инописью. Пусть мне говорят что хотят о природе хранителей, об их замирании на границе жизни и смерти, я видела в изгибе губ молодой девушки обычную неуверенность и тщательно скрываемый страх.
— Первое посвящение хранительницы, — шепнула явидь, расстегивая рюкзак и вынимая из него Невера.
Мила вытянула ладони в нашу сторону, жест характерный для фокусников, желающих показать зрителям, что не имеют туза в рукаве.
— Радные! — Голос у девушки был тонким и совсем не подходящим к торжественному моменту.
Я замешкалась, смутно представляя, что от меня требуется, а Пашка уже сунула мне в руки кряхтящий шевелящийся сверток и пихнула локтем так, что поневоле пришлось выйти вперед. Вместе со мной в переплетение линий ступило полтора десятка человек, над расчерченной землей летел надрывный плач, кто-то из посвящаемых был не в восторге от происходящего.
Руки хранительницы взметнулись, голова откинулась. Девушка замерла в этой странной взывающей позе и запела. Это не было похоже ни на речитатив заклинания, ни на задушевность заговора. Не крик, не стон, не смех, а все вместе. Зов, звучавший как музыка. Тонкий молодой голос звал ушедших высших и низших, умолял и подкупал, каждый, кто это слышал, был готов идти за ним на край света и дальше. Пронзительная, трогающая за самое сердце песня души, на которую невозможно не откликнуться. И они откликнулись. Хвала им же, не сами. Лишь их тени, лишь напоминание о былом величии.
Линии загорелись, отвечая на свет ее браслетов. Сотни маленьких лучиков пробивались из-под земли, подсвечивая разломы изнутри. Некстати пришла мысль, что все это здорово напоминает дискотеку — танцпол, светомузыка и излишне креативный диджей. Змеенышу тоже понравилось. Тяжелый и твердый сверток зашевелился, тонкий чешуйчатый хвостик, получив свободу, пару раз качнулся из стороны в сторону и вдруг, изогнувшись, ухватил меня за запястье. Чешуя была такой холодной, что я вздрогнула. Край пеленки сместился и на меня уставились большие ромбовидные глаза. Я держала сверток на вытянутых руках, и любой посмотревший на меня со стороны сказал бы, что я делаю это впервые в жизни, до того неловкими и неуверенными были движения. Это было не совсем так. Я не могла позволить себе близость с этим ребенком. Это был нелюдь, пусть и маленький.
Песнь хранительницы оборвалась на высокой, улетевшей в солнечное небо ноте. Все замерло. Свет, пробивавшийся сквозь линии, потух. Тишина обухом ударила по ушам, и даже тот категорически не согласный посвящаться малыш умолк. Внутри задрожала струна, очень знакомое ощущение, похоже, мы ступили на переход. Но в этот раз все было наоборот: Мила своей песней пригласила сюда часть чужого мира, и безвременье стало изливаться из трещин под нашими ногами. Туман полностью скрыл ступни. Из его белого месива вставали тени, косые, гротескно-уродливые, низкорослые. Они ничего не делали: не шевелились, не рвались к человеческим фигуркам, очертания которых расплывались. Тени выстроились, как и мы, ровным полукругом напротив хранительницы.
Дыхание сбилось, я и сама не заметила, как инстинктивно подняла Невера повыше, на всякий случай. Гортанный крик, та Мила, которую я пусть и недолго знала, не могла исторгнуть из себя такой звук. Другое дело хранительница filii de terra. Получив команду, тени подняли подобие рук к небу. Девушка сжала кулаки, потрясая ими в воздухе. Тени удлинились, будто солнце в одночасье решило упасть за горизонт. И перестали быть тенями, эфемерными и неосязаемыми. Сила высших и низших наполнила темноту, из которой они сотканы. Грозная сила.
Руки ближайшей, похожие на садовые цапки, качнулись в сторону змееныша и задели меня. Зов безвременья тут же ввинтился в голову острым шипом, вызывая желание бросить все и бежать в спасительную темноту. Тень-лапа поднялась выше — к удивленной чешуйчатой мордашке. Я в панике оглянулась. Справа женщина лет пятидесяти, или то, что выглядит как женщина лет пятидесяти, эдакая гранд-дама, смело протянула розовый сверток вперед, из вороха одеял торчал русый хохолок. Изогнутая тень тут же вцепилась в светлую макушку кривыми пародиями на руки с такой силой, будто была не призраком в нашем мире, а жила, чувствовала, нуждалась, была материальна. Ребенок закричал, так пронзительно и горько, как умеют дети в искренней обиде на страшный, причиняющий боль мир. Первый крик, прозвучавший как сигнал, следом зашелся в плаче второй малыш и третий. Молодой мужчина чуть дальше нетерпеливо встряхнул ребенка в сиреневых ползунках и, когда тот испуганно клацнул зубами, сунул в загребущие руки ближайшей тени.
