Наталья Резанова - Золотая голова
Конопатый вернулся и, шугая домашнюю птицу, повел меня через двор в помещение. Там мы, не сворачивая в зал, где уже собирались остальные новоприбывшие, поднялись на второй этаж. Стало быть, будет иметь место приватная беседа.
Он уже сидел там, на дубовом табурете, опершись локтем о стол. Комната была приличная, имелся даже потертый ковер на полу, а на кровати (деревянные козлы с сенником) — аж пара подушек. Большая роскошь, по местным понятиям. Сидел и смотрел на меня. Очевидно, ждал, что я начну разговор первой, примусь спрашивать, просить или благодарить. Всего этого он мог ждать от меня до второго пришествия. А в гляделки играть я тоже умею.
Как его люди, он схватывал быстро. Потому молчание продолжалось не долго.
— Ты неразговорчива, Золотая Голова.
Несмотря на столичный выговор, по виду он был явный северянин, так же, как я. Только волосы у него были не желтые, как у меня, а русые, скорее даже темно-русые, глаза же, наоборот, светлее моих.
— Руки, — ответила я.
— Что?
— Руки развяжи, тогда поговорим. — Я развернулась, чтоб он увидел посиневшие пальцы. — На кой я тебе нужна без рук?
— Похоже, я ошибся насчет твоей неразговорчивости. Конопатый хохотнул при хозяйской шутке и осмелел настолько, что брякнул:
— Кое на что баба и без рук сгодится… Хозяин посмотрел на него холодно:
— Делай, что тебе приказали. И ступай отсюда. Парень сразу призаткнулся, вытащил из ножен длинный нож (хороший нож, острый) и сноровисто перерезал ремни.
Поначалу казалось, что руки отнялись вовсе. Невероятным усилием удалось стиснуть кулаки, разжать и снова стиснуть. Только тогда по венам побежала застоявшаяся кровь — будто иголками закололи. Разминая и растирая руки, я села на кровать. «Делай, что тебе приказали». Любопытно. Он как бы дал понять, что унижать меня имеет право только он, а его людям этого ни в коем случае не полагается. И я вроде бы на верхней ступени в его свите.
— А почему ты решила, что мне понадобятся твои руки?
— Может, и не руки. Но что-то ты рассчитываешь от меня получить.
— А если я освободил тебя бескорыстно?
— Ты не похож на бескорыстного человека. И я не верю в благотворительность.
— Во что же ты веришь?
— В то, что долги следует платить. Ты оказал мне услугу и вправе потребовать услуги от меня.
— Какой же, по-твоему, будет услуга? Это уже надоедало. Вопросы, допросы… стоило выходить из тюрьмы!
— Тебе виднее. Но вряд ли — этой. — Я постучала кулаком по постели.
Всякий другой при подобном повороте беседы рассмеялся бы. Усмехнулся, по крайности. Но этот — нет. Лицо у него было как каменное. Обидно будет, если мой предполагаемый работодатель окажется дураком.
— А почему бы нет?
— Заполучить женщину в постель можно дешевле и с меньшими хлопотами.
— Решила, что дорого стоишь?
А вот это он зря. Я никогда не стану кичиться своей родословной перед нищим землепашцем или уличной торговкой, но господа дворяне должны помнить, что Скьольды происходят от богов.
— Сколько я стою, знаю лишь я. — После паузы добавила: — А еще я знаю таксу нашего магистрата. Ты заплатил дорого. Очень дорого.
— А может, я влюбился в тебя по слухам? На рыцарский манер?
Опять же, будь на его месте любой другой человек, можно было бы счесть, что он шутит. А по этому — ничего не скажешь.
— Тогда у тебя на редкость изысканный вкус…
Он немного помолчал, затем резко встал — так, что едва не опрокинул стол.
— Довольно. Я собираюсь еще расспросить тебя, но не желаю, чтоб ты в это время свалилась в обморок. Сейчас придет служанка, она поможет тебе умыться и привести себя в порядок. И принесет поесть.
После чего вышел.
Привести себя в порядок — так это в приличном обществе называется? Не помешает. Обморок… Голодный, что ли? Или он меня заранее пугает? А может, ждет, что, когда до меня, тупицы, наконец дойдет, что я и вправду избежала смерти, я начну рыдать и биться в истерике?
Такое бывает. Но я через это давно прошла. Много лет назад. Страшно вспомнить сколько.
Служанку, которая и впрямь появилась, белобрысую рыхлую женщину средних лет, я смутно припоминала по предыдущим визитам. Она притащила поднос с обедом, и у меня заурчало в животе. Экономные городские власти пренебрегли такой почтенной традицией, как последний ужин смертника (или они уже знали, что ужин — не последний), а я тогда как-то не расстроилась. Но сейчас у меня даже череп сдавило от голода, не говоря уж о желудке…
Обед был не то чтоб изысканный, но основательный. Суп из фасоли, говядина, тушенная с луком и морковью, и говяжий же заливной язык. Да полкаравая хлеба. Все это я смела без остатка, утолив жажду темным пивом. Вообще-то я предпочла бы выпить вина, но выбирать не приходилось. Служанка не сказала мне ни слова, тихо прибрала посуду и исчезла. Похоже, она боялась, но вовсе не меня.
Засим вернулся мой освободитель, он же тюремщик, он же возможный работодатель. Тоже, надо думать, отобедал. Убедился, что я не собираюсь освобождать место за столом. Однако на кровать садиться не стал. Подошел к окну, распахнул его (оно выходило в сад, и на яблоне, затенявшей комнату, еще не успели развернуться листья) и уместился на подоконнике. И, не глядя в мою сторону, сказал:
— Я слышал, будто всех Скьольдов перебили.
— Не всех, — сакраментально ответила я. Их не перебили. То есть не было бойни в старом добром смысле этого слова — со вспарыванием животов и отрубанием голов. Все сделала артиллерия. Иногда я уверена, что последней горькой мыслью дедули Бешеного, когда он погибал вместе со своим разбойничьим гнездом, было сожаление, что за него невозможно будет отомстить как положено, даже если кто-то из семьи выживет. Кому мстить? Дураку пушкарю, который палит, куда ему приказано? Это все равно что мстить чугунному ядру, которое разносит в труху вековые стены.
А может, он вовсе и не думал об этом, и я все сочинила.
— Как спасся твой отец?
— Втиснулся в щель стены. Единственной, что устояла.
— Он был сыном Ранульфа?
— Младшим. У старика их был добрый десяток. Все погибли.
— Сколько ему тогда было лет?
— Девять.
Выходит, владетель Тальви интересуется Скьольдами? Добро ему… Но если он хочет обнаружить всех, в ком течет кровь этого древнего рода, ему придется потрудиться. Ранульф, как некий король времен варварства, всех своих детей считал законными и держал при себе в замке, но на потомство сыновей правило сие, кажется, не распространялось. Братцы моего отца в пору его малолетства были сорока— и тридцатилетними мужиками и наверняка успели пошустрить в округе, но мои кузины и кузены за минувшие полсотни лет так и не объявились. Сначало было слишком опасно напоминать о своем родстве со Скьольдами, а потом и само родство это, за отсутствием выгоды, забылось.
