Ник Перумов - Алиедора
«Нет, не дамся им. Ни за что. Лучше уж так.
Маменька знала, что делала, когда надела это на шею».
После рва лес кончился, потянулись поля, луговины, по левую руку должно лежать озеро; здесь угодья серфов-рыбарей, разбитые ими для облегчения податного ярма.
Жеребец хрипит, начинает задыхаться. Всадник успел оторваться от верховой погони, преследователи часто меняли скакунов, поневоле отставая — с этим гайто, жемчужиной и гордостью конюшен сенора Деррано, не сравнится никто.
По лицу наездника катятся злые слёзы.
«Ну почему всё так глупо, почему, Семь Зверей, почему? Не спрашиваю, за что вы от меня отвернулись, вы давно уже не глядите на свой мир; Ому же Прокреатору до таких, как я, дела и вовсе нет».
Никем не понукаемый, жеребец берёт правее, отдаляясь от берега — прямо к скоплению негустых рощиц, покрывших старые оплывшие холмы. Ещё правее лежит торный тракт, соединяющий Деркоор через приречный городок Фьёф с замком рода Берлеа — нам туда совсем не надо, скакун, на дороге ещё скорее угодишь в руки охотников!
Жеребец словно слышит этот безмолвный крик — и стрелой несётся прямо, к рощицам.
На что ты рассчитываешь, мой верный, если нам не удалось уйти от погони в оставшихся позади чащах?
Вот мелькнули первые деревья, подножия окутаны кустами, словно густым дымом. Ночь стоит на страже, сберегая покой своих детей, и скакун вдруг замирает, взрывая раздвоенными копытами неподатливую землю.
— Ты чего? — обливаясь слезами, шепчет всадник, скатившись с седла.
Скакун лишь безмолвно опускается на колени, ложится, вытянув шею.
Наездник машинально поднимает арбалет, с явной натугой взводит обе тетивы, оглядывается.
Предрассветные сумерки ненадолго сгущаются — незримая рука ветров задёрнула отставшую Гончую плотным серым занавесом. Невесть откуда наползают тучи, и ночь словно бы возвращается. Во мраке смутно угадывается круг из семи покосившихся камней, венчавших холм, словно корона.
Всадник лихорадочно бормочет какие-то слова — безмолвные гранитные глыбы, похоже, пугают его не меньше преследователей.
— Это ты меня сюда примчал? Сюда? — Слёзы текут всё обильнее, в глазах расплывается, и кажется уже, что древние зубья земли сами собой пошатываются, норовя выкопаться, выбраться на поверхность…
— Зачем?.. Тут же просто старое капище… мёртвое… тут слуги Зверей давным-давно своих хоронили… — беспорядочно бормочет всадник, прижимаясь к тёплому боку жеребца.
Лай совсем близко. Свора частым гребнем прочёсывает негустой подлесок, они уже у подножия холма; дрожащие руки поднимают арбалет. Всадник вдруг понимает, что охотников можно и не дождаться, свирепые псы всё сделают сами.
Живот скрутило жестокой судорогой, пальцы дрожат, стальной дротик едва не выпадает из бороздки самострела.
Свора мчится по склону, захлёбываясь злобой и брёхом.
В небесах коротко и зло взвывает ветер, словно разом завопили корчащиеся в муках воздушные духи, стиснутые жестоким заклинанием; тучи точно проседают, их невесомые тела будто наливаются вдруг неведомой тяжестью. И она, эта тяжесть, тащит их вниз, к земле; жалобно скрипят, клонясь под налетевшим порывом, окружавшие холм деревья.
И даже немые камни, семь торчащих стоймя зубов похороненного под холмом чудовища, издают нечто похожее на стон.
Всадник, прижавшись щекой к отполированному ложу из драгоценного красного дерева, прицеливается, затаив дыхание, как учили, — и нажимает на спуск.
Пёс в шипованном ошейнике летит прямо на скорчившегося беглеца, арбалетный болт не может разминуться с целью, однако зубастая тварь не падает, не бьётся в судорогах; железная стрелка просвистела мимо, сгинув где-то в сумерках.
Всадник только и успевает, что всхлипнуть да уронить лицо в ладони.
Прыжок — гончак взмывает над преградившим дорогу камнем, оттолкнувшись могучими лапами, перелетает застывшего беглеца и, не обращая на прижавшуюся к земле фигурку никакого внимания, мчится дальше.
Следом — вся свора.
Ничего не понимающий наездник чуть приподнимается, ошарашенно глядя вслед скрывшемуся в зарослях псу.
Всё стихло в небесах, лишь вершины игольчатых раскидников ещё покачиваются. Мёртво застыли семь камней; так и стоять им кругом до скончания времён.
Чёрный скакун лежит недвижно; всадник, повинуясь инстинкту, снова прижимается к земле — потому что уже наплывает топот отборных охотничьих гайто, стремительных и неутомимых, мало в чём уступающих вороному. На спинах жеребцов — преследователи. Псы могли не заметить… а люди?
И беглец не шевелится. Он почти перестаёт дышать, даже не озаботившись перезарядить самострел.
Кавалькада приближается, мелькают широкие плащи, богатое шитьё на полах отливает в бледном свете проглянувших Гончих. Повсюду гордые гербы рода Деррано — дракон, обвивший гору: на плащах, на сбруе, на отворотах сапог, даже на пустых сейчас ножнах, всадники несутся с обнажёнными клинками.
Отряд разделяется, обтекая холм слева и справа. Свора ушла вперёд, нечего мешкать!
От тяжкого скока гайто дрожит земля, словно тоже охваченная страхом. И прижавшийся к ней человек неосознанно шепчет ей: «Не бойся…», словно и впрямь в надежде успокоить и защитить.
Пронеслась погоня, мало-помалу стихают вдали и вой стаи, и топот скакунов. Чёрный жеребец поднимается, властно, по-хозяйски, толкает мордой сжавшегося на земле всадника — вставай, мол, горе-наездник. Хватит труса праздновать.
Беглец поднимает голову — неуверенно, с опаской, что ему всё это пригрезилось, что преследователи вот-вот повернут назад, — но нет, светлеет край неба, закатываются Гончие, а охотники сгинули где-то вдалеке.
Оживают, просыпаются дневные птахи, ночной зверь крадётся обратно в логово. Запели кочеты в деревнях вдоль озёрных берегов и дальше, в окрестностях Фьёфа, серфы и свободные общинники сейчас заворочались в постелях, расставаясь со сном, — им всем предстоит долгий день, полный трудов и забот.
Чёрный жеребец вновь толкает мордой всё ещё лежавшего наездника, и тот, пошатываясь, поднимается. Руки и ноги трясутся, пальцы едва удерживают самострел. Вороной терпеливо ждёт, пока человек взберётся в седло и возьмётся за поводья.
Путь теперь один — на север, к широкой, полноводной Долье. У неё немного притоков, и все они — мелкие небольшие речушки; но пики Реарских гор собирали так много снега, ледники ползли вниз так быстро и так обильно таяли, что по Долье большие морские корабли могли подниматься до самого Последнего моста, соединявшего земли сеноров Соллири с владениями Меодорского королевства.
