Песнь Валькирии - Лахлан Марк Даниэль

Ее тряс Хэлс. Он пытался сказать ей, что сюда идут враги.

В небе сиял огромный полумесяц, но здесь, на холме, стелился туман.

Она возвышалась над ним и видела, как головы всадников появляются из тумана, словно они плывут по озеру. Тела коней плыли в тумане, как огромные рыбы в мутном море, а перед ними неслись копья всадников.

— Что будет отдано нам? — спросила одна из этих странных женщин голосом, грохочущим, будто комья земли, сыплющиеся на крышку гроба.

— Но мне нечего дать!

— Тогда тебе нечего хотеть.

— Помогите мне одолеть тех, кого я ненавижу.

— Цена высока.

— Я заплачу эту цену.

Она была на земле и в небе одновременно. Всадник издал клич и сказал что-то на странном наречии. Он увидел их и повернул к ней, обнажив меч.

Он сказал что-то еще, и она услышала в его словах радостное возбуждение. Ему было приятно найти здесь молодую женщину.

На поверхность тумана легли лунные тени, и эти тени были крыльями гигантских птиц — или существ, подобных птицам. Что-то темное пронеслось прямо над ней, и она, повинуясь инстинкту, закрыла лицо руками. Всадник неспешно слез с коня. Он сжал рукой ее горло, но ей казалось, что она видит себя во сне.

Он разорвал на ней рубаху и толкнул ее, повалив на землю.

Из тумана, словно маска смерти, возникло женское лицо — черная, как деготь, кожа, золотая коса, свисающая к петле на шее. В одной ее руке был щит, в другой — огненно-черное копье, а за плечами — крылья, как у гигантского ворона, но из лунного света и теней. Она выкрикнула одно слово: «Один!» — и Тола знала, что это имя означает смерть.

Черное копье тенью метнулось к норманну, чтобы нанести ему удар. Воин упал спиной на мерзлую землю, и женщина, вытащив острый черный нож, последовала за ним. Она схватила его за волосы и сильным движением обезглавила. Затем передала голову Толе, и девушка восприняла ее как прекрасный дар, волшебный цветок. Но ей все еще казалось, что она парит над этой схваткой и смотрит вниз, прижимая отрезанную голову к груди.

Фигуры то появлялись из тумана, то снова исчезали, чтобы явиться в другом виде — в облике женщин, летящих на черных крыльях или спускавшихся на землю на конях из теней и тумана.

Норманны, размахивая мечами, метались во мраке, словно загонщики, направляющие уток туда, где их ждут стрелы и камни из пращей. Она увидела, как один из них был поднят прямо из седла и взмыл вверх, в холодный водоворот. Норманны издавали тревожные крики, лошади панически ржали. Один из всадников вскрикнул — его конь кинулся назад и, встав на дыбы, опрокинулся. Другой норманн размахивал мечом над головой, словно сражался с воздухом. Он тоже упал, хотя она не видела, что выбило его из седла.

Вокруг хлопали крылья, словно в окна билась свирепая буря. Кони хрипели, воины выкрикивали проклятия, а бросающиеся на них женщины издавали свои воинственные кличи.

Вотан! Один! Гримнир! Эти имена звучали в ней, словно завывание ветра в долине, и она знала, что они означают: «Ярость». «Безумие». «Смерть».

Одна из женщин подняла копье вверх и в экстазе издала вопль, а ее конь заржал, топча тело упавшего норманна.

Тола позвала Хэлса, но его нигде не было видно. Из всех норманнов осталось только двое. Один из них увидел ее, и его конь двинулся к ней по склону.

Она снова вернулась в себя, и уже была не в небе, а на земле, прямо под копытами его коня, беззащитная и испуганная, наполовину скрытая туманом. И вдруг спину всадника пронзили две стрелы. За выступом скалы она заметила мужчину — в тумане были видны лишь неясные очертания его силуэта. На голове его была медвежья шкура — так делали некоторые войны ее отца, надеясь, что в бою им передадутся качества этого дикого зверя.

Конь двинулся на нее, таща убитого всадника, застрявшего в стременах. Он обдал ее своим теплым дыханием. Она обернулась и, утратив равновесие, упала на холодную землю. Человек в медвежьей шкуре ринулся к ней. Над ним подобно горящим искрам, вьющимся в клубах дыма, кружили грозные женщины. Затем с хлопаньем крыльев и безумным конским хрипом они поднялись над туманом, словно готовясь к атаке.

Из долины поднимался вой — долгий, похожий на звук рога, зовущий стадо домой, и она невольно обернулась. В этом вое она услышала голоса людей, переживших смертельное горе, — матерей, потерявших детей, отцов, нашедших свои семьи убитыми, стариков, окаменевших перед обгоревшими руинами своих жилищ.

— Волк уже на холмах, — заговорила одна из мертвых сестер. — Дар за дар. Твои враги мертвы.

Все они, с их лицами цвета болотной трясины, с петлями на шеях, с крыльями и копьями, были погружены в туман, а ее обвивали руки Хэлса, но его тело было неподвижно, а на груди зияла кровавая рана. Тола держала его и плакала — она оплакивала цену, которую заплатила за помощь сестер.

Глава вторая

Зверь на погибель

Он ушел, когда умерла его любовница. Ей было пятьдесят, она была знатной дамой при дворе византийского императора. Она прожила хорошую жизнь и показала ему, какое это наслаждение — в солнечный день сидеть под тенью оливкового дерева и, наблюдая, как возятся на траве дети, отвечать на тысячи вопросов любопытной внучки.

Темноволосая малышка Теодора больше других хотела знать, почему ее дедушка выглядит моложе мамы. Каждую неделю она навещала его на маленькой ферме в горах, где месяцами никто, кроме нее, там больше не появлялся. В последние дни он сказал ей:

— Думаю, я бессмертен. Или, вернее, я не старею.

— А ты умер бы, если бы тебя переехала повозка?

— Наверное, да.

— Тогда лучше смотри по сторонам, обещаешь?

Он видел, как она взрослела. Его дочь умерла, а в черных кудрях Теодоры появились седые волоски. Тогда он понял, что больше не может здесь оставаться.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Теодора у могилы матери.

— Чувствую, будто я сам умер, — ответил он.

— Многие люди целыми днями готовят снадобья и читают древние книги, чтобы достичь того, что есть у тебя. Чтобы никогда не умирать.

— Думаю, я могу умереть.

— Как?

— Я чувствую себя смертным. Я чувствую, что я… — он пытался подобрать слово, — уязвим.

— Ты слишком много думаешь о будущем.

— Оно кажется таким огромным… и пустым. Что я буду делать, Теодора?

Он сжал ее руку и приложил к губам. Она пахла так же, как в детстве, — горьким маслом, которое втирают в голову от вшей. Без сомнения, она втирала его своим собственным детям.

— Что ты хочешь делать?

— Не знаю.

— Ты обокрал смерть, и она возместит свою потерю.

— Вергельд.

— Что?

— Мой отец был северянином. Варягом из Норвегии. Если человек убил другого человека, он должен заплатить его семье вергельд. Может быть, смерть тоже захочет денег за жизнь.

— Если бы дело было в деньгах, ты мог бы заплатить. Ты не хочешь увидеть моих детей? Они вернут тебе радость.

— Я их не увижу.

— Тогда ты действительно решил покинуть этот мир, — сказала Теодора.

Он припомнил Беатрис — мать Селены. Она тоже никогда не была сентиментальной.

Почти все время Беатрис появлялась в его воспоминаниях мимолетно. Она не могла долго усидеть на месте, чтобы дать подумать о себе. Только когда он рассказывал Теодоре о том, как они встретились, когда оба были норманнами: она — дочь феодала, он — монах, который ходил за ней, метавшейся в горячке, — Беатрис недолго жила в его мыслях.

Беатрис притворялась больной несколько недель, чтобы он мог продолжать навещать ее. О чем они говорили? Он забыл. Помнил только ее голос, тембр, интонации. Не ее слова, но колеблющееся пламя в маленькой келье, где она лежала, компаньонку, задремавшую от запаха ароматических трав, брошенных в огонь. За это. За это. Что угодно.

— Я бы хотела знать ее.

— И она тебя тоже.

Он никогда не рассказывал Теодоре о том, как сражался с древними богами своих отцов, в катакомбах под Константинополем, где норны вращали колесо судьбы всего человечества, или о том, как Беатрис обменяла свою жизнь на его. Это была сделка, которой он никогда не хотел. Не рассказывал он и о том, как блуждал в катакомбах своего разума, чтобы освободить огромного волка, которого эти боги связали, и как натравил его на них. Умерли ли они? Этого он не знал, но волк вперил в него единственный глаз, проник своей душой в его душу, и с того момента Луис никогда не старел, никогда не менялся.