Анна Оуэн - Стальное зеркало
— Позвольте возразить вам, господин коннетабль. Водить войска в поле — не мое призвание. Но виденные мною сражения наполовину были выиграны заранее. И этому учат… не везде. И во всех тех местах, о которых вы говорили, за исключением Ромы, может быть, меня не научат правильно смотреть — и видеть все, сразу, объемом, охватом… Мне рассказывали про ромейские водяные мельницы в Барбегале — люди туда ездят, дивиться, как на чудо света. А ведь то, что они сейчас стоят без дела, это не потому, что мы — карлики на плечах гигантов и не способны запустить все снова. Просто чтобы мельничный труд стоил того, чтобы было зачем гнать воду через каскад, в Барбегале и в округе должно жить не меньше тридцати тысяч человек, а сейчас там и десяти не насчитаешь. И это везде так, что ни возьми. Все цепляется за все, как в больших часах. И я даже не знаю, сколько я всего пропускаю — но я еще не встретил человека, который бы понимал, что этот механизм есть. Кроме вас.
— Значит, вы невнимательно читали данные вам книги и невнимательно смотрели по сторонам. И почему я не удивлен? — улыбается коннетабль. — Господин Гордон, вы уже не боитесь пожаров на торфяных болотах?
— Я не думаю, что с другими мне представится такая возможность. И нет, господин коннетабль, не боюсь. У нас иная мерка, чем на материке. Но принцип рычага не меняется от того, к чему его применяют.
— Избавьте меня от своей доморощенной философии, — качает головой герцог Ангулемский, потом отбивает пальцами дробь по краю стола с картой. — И займитесь делом.
Подпрыгивать на два своих роста вверх мешают недостаток сил, представление о подобающем и потолок. Главным образом потолок. Зависнуть под потолком мешает Господь Бог, в неизреченной мудрости своей не давший людям такой возможности. И еще мысль, злостный червяк в яблоке: что будет, когда ты научишься всему? Ты и вправду вернешься домой? Это еще дожить надо, отвечает Эсме Гордон. И уходит читать доносы северян друг на дружку.
3.— Если герцог Ангулемский не отпустит Жана домой к Рождеству, я, я… я не знаю, что с ним сделаю! — Карлотта втыкает иглу с таким видом, будто перед ней не канва на пяльцах, а какое-нибудь чувствительное место старшего Валуа-Ангулема.
— Зато я знаю, — фыркает Шарлотта. — Ничего ты с ним не сделаешь. И не дотянешься, и не подобает. Там же не учения.
— Да там и войны нет! Знаю я эти их зимовки в лагере… Это, знаете ли, мой муж. Мы с ним единая плоть, в конце концов. Пусть он там делает, что хочет, лишь бы тело не портилось — я не против, если так нужно. Но на зиму — это уже… — Карлотта задумывается, прихватывает нитку, корчит рожицу, призванную, видимо, изобразить счастливо убывшую королеву Каледонскую, — это уже разврат!
Разврат — грызть шелковые нитки зубами, а не резать их особым ножичком, который под рукой, думает герцогиня Беневентская. Слишком длинный хвостик остается. Хорошо еще, что Карлотта вышивает подушку, а не салфетку.
— Это не разврат, это самое обычное дело, — говорит Шарлотта. — Зимой у армии больше хлопот, чем во время сражений. Нужно все к весне подготовить…
Хорошо, что можно не вышивать, если не хочется, а просто читать. Все письма закончены еще утром, а жаль — под болтовню отлично пишется, да и ромская золовка обожает зарисовки с натуры — кто сказал что-то смешное и на что это все было похоже. Карлотту нужно вписать в следующее письмо — она все-таки невероятно забавна, и, наверное, такой останется на всю жизнь, если уж долгожданное замужество в ней почти ничего не переменило.
Птичка божия и лилия полевая. Конечно, шьет и прядет, но совершенно уверена, что все это не обязательно — и что Господь за ней присмотрит, что бы она ни делала. И ведь присмотрит же, скорее всего. Он, считай, полматерика перевернул, чтобы Карлотте за любимого замуж выйти. С другой стороны, и самой Шарлотте грех жаловаться — ей с этого стола самый лакомый кусок перепал. Только где он… тот лакомый кусок? В каких, спрашивается, топях и болотах? И нельзя сказать, чтобы обходил вниманием — пишет. Подробно пишет, часто и собственноручно. И про местную природу, и про забавные находки, и про призраков, и про дурную мясорубку, что вышла в верховьях Камарго — на два дня удовольствия, потому что противники расцепиться не могли, не рисковали. Раньше… раньше ей, пожалуй, вполне хватило бы слов на бумаге.
Ведь сопровождают же супруги своих мужей на войну, вздыхает про себя Шарлотта. И у нас такое бывает, и на полуострове тоже не в диковинку. Там случаются и дамы, водящие отряды в бой на выручку мужьям, как, например, жена того флорентинца… как его? Забыла. Такая известная и несложная фамилия, и они союзники Чезаре. Интересно, женщины после замужества глупеют навсегда или только на время беременности? К середине весны выясним на своем опыте.
Так вот, собственно, Карлотту прекрасно можно понять, но ее не хочется понимать, потому что тогда придется понимать и себя, и разрешать себе ощущать, всем телом, от ушей до пяток, громкую требовательную тоску. Нет-нет-нет, ничего подобного, размеренный образ жизни, дом, порядок и молитвы за здравие супруга, в гости звать лишь замужних дам и вдов — вот наш удел вплоть до возвращения этого болотного чудовища.
После чего болотному чудовищу будет высказано… а ничего ему не будет высказано, потому что само оно все прекрасно понимает. И дело тут вовсе не в том, что женщинам при армии делать нечего. А в том, что для других, для всех других, для почти всех, их брак — это всего лишь скоропалительный политический союз. В марсельской бочке затычка. И ни при каких обстоятельствах не должен стать чем-то большим… пока не падет Перуджа.
Ты знала обо всем этом, напоминает себе Шарлотта. Вы договорились заранее. Заранее, еще до объявления о помолвке. И ты согласилась. Так что нечего теперь сожалеть даже про себя, потому что тогда рано или поздно проговоришься вслух, выдашь лицом или жестом. А я счастлива, я совершенно счастлива — у меня роскошный дом, великолепная свита, отличное положение… и муж за черт знает сколько лиг от Орлеана. Не этого ли я всегда хотела? Этого. Хотела и получила, прекрасная мудрая девица, знающая, чего ей нужно. Радуйся. И не завидуй Карлотте, которая может ныть на каждом углу, в каждой комнате, каждой служанке и даме из свиты — ныть, ныть, ныть о том, как она вся, решительно вся, исстрадалась и истомилась в одиночестве, как омерзительна супружеская постель без собственно супруга и так далее.
И хватит злиться. Это все-таки Карлотта, чудо и прелесть, а не Мария Каледонская.
Хотя, конечно, для всех было бы лучше, если бы Мария до сих пор оставалась в Орлеане. Но, Господи упаси, не здесь. А похитители сами виноваты. Оное похищение есть деяние, само в себе таящее наказание… а вот это можно и вслух.
