Владислав Римма Храбрых - Завод седьмого дня (СИ)
– Хорошо что ты пришел, милый.
– Конечно, мам.
От обиды на глаза навернулись слезы. Альберт потянулся и взял руку матери в свои ладони.
– Я очень рада тебя увидеть напоследок. Ты меня выслушаешь, Карел? И, надеюсь, простишь.
Альберт нахмурился и наклонился чуть ближе, чтобы Марте не пришлось напрягать голос. Он буквально чувствовал, с каким трудом ей даются слова – не только напряжение связок, но и какой-то камень на душе.
Сам Альберт буквально дрожал в предвкушении – сейчас он узнает что-то такое, о чем не знал Карел. И о чем никогда уже не узнает.
– Да, Марта.
Он осторожно погладил большим пальцем ладонь матери. Та была совершенно ледяная, сухая и в мелких трещинках.
– Ты еще совсем маленький и ничего не знаешь про любовь, но все равно постарайся меня понять, милый, – Марта прикрыла глаза и вздернула уголки сухих губ, о чем-то замечтавшись. – В общем, так бывает, что любовь проходит и приходит другая. Или не приходит…
Альберт недоуменно нахмурился – он совершенно ничего не понимал. Заметив его растерянный вид, Марта попыталась привстать, со свистом выдохнув через сжатые зубы. Альберт подхватил ее и помог сесть.
– Тиль – не твой отец.
Альберт осел на свой стул. Ему понадобилось не меньше пяти минут, чтобы вспомнить, что сейчас речь идет не о нем, а о Кареле.
– А остальные?
– Тиль – отец Юнги и Альберта. Твой отец… – она закашлялась, и Альберт снова похолодел.
Пусть речь идет не о нем, но он просто обязан узнать!
– Марта, Марта!
Альберт засуетился, но все стаканы на столе были пусты. Откашлявшись, мать внимательно посмотрела на сына.
– Лиам.
Альберт буквально остолбенел. Опустил руку матери и присел на стул. Сейчас он испытывал странное чувство: нечто среднее между ступором и злорадством. Вот это да…
Марта смотрела перед собой, сложив руки на одеяле. Выглядела она невыразимо кроткой, но совершенно невиноватой. Что было – то прошло. Но этого Альберт понять пока не мог.
– Все хорошо, Марта. Все равно они оба уже мертвы, это ничего не значит.
Альберт улыбнулся и обнял свою мать. Затем, отстранившись, вышел из комнаты. Она все понимала, только никак не могла взять в толк, почему Карел, с которым она разговаривала, вдруг стал ее младшим сыном, да еще и таким озадаченным. Устала, наверное, подумала она и решила поспать.
Альберт скатился на лестнице и кинулся к плите, ставить чайник. Он был просто ошарашен. Нет, не тем, что у Карела был другой отец. Да и какой отец! Лиам! Нет, не этим. Просто он никак не мог понять, как Марта – их любящая, кроткая Марта – могла быть с другим мужчиной. С Лиамом! Ну, пусть в то время у нее еще ничего не было с Тилем, но жена Лиама совершенно точно была. Ну, Лиам… Ну, Марта!
Зарывшись пальцами в волосы, Альберт подставил лицо под теплый пар, идущий от кружки, и зажмурился. Он вспомнил жутковатую историю, которую очень любила рассказывать Юнга: тогда она еще верила, что такие существа, как русалки, могут существовать.
Сам Альберт никогда в них не верил, просто потому что не видел. Да и как может жить и работать человек, у которого вместо лица – голова рыбы, а вместо ног – хвост? Но Юнга очень любила эту историю и рассказывала ее чуть ли не каждый день, по поводу и без. Возраст ее в то время был как раз таким, чтобы верить в глупые легенды да вздыхать, глядя на Йохана.
Юнга верила, что такие человеко-рыбины живут в их озере. Обитают на дне, кормятся подводной травой, изредка поднимаются на поверхность, лунными ночами, конечно, чтобы глотнуть свежего воздуху. Людей не трогают, за исключением тех, кто не хранил супружескую верность.
Альберт старательно поскреб голову и подумал, что так ему, Лиаму, наверное, и надо. А потом подумал, что Тиль бы обязательно выплыл, не будь у него за душой какого-нибудь супружеского грешка.
Может, Юнга и права была. Ну, а тогда и русалки тоже правы. Зачем в городе неверные мужья? Наверное, это совсем другие люди, не те, кто может работать и приносить Гору пользу. Что-то у них в голове не так.
Да и на здоровье наверняка сказывается, вон как Марта слегла. А сколько лет-то прошло! И не забыла, все помнит, страдает. Даже его за Карела приняла, так хотела напоследок все рассказать.
Это «напоследок», произнесенное самой Мартой, неприятно и безапелляционно царапнуло где-то в груди. Альберт поднял взгляд к потолку и долго-долго всматривался в деревянные доски, будто пытаясь высмотреть, что сейчас происходит в комнате матери.
Если бы он мог смотреть сквозь потолок, то увидел бы запыленное дно кровати Юнги – именно ее комната находилась прямо над кухней.
Альберт задумчиво потер свербящий нос, влил в себя остывший чай и собрался было подняться, но тут на колени к нему забралась Муха. Раньше она могла бы грациозно вспрыгнуть, но сейчас кошка полиняла, облезла и отощала. Подумав об этом, Альберт потрепал ее между ушей:
– Ну, прости, зверь, что могу, то для тебя и делаю. Скажи мне, зверь, а у тебя есть дети? А муж?
Муха пошевелила седыми бровями, затарахтела, как падающая лодка, свернулась на коленях, подставляя тяжело вздымающийся бок, и спрятала нос в теплые лапы.
Вот тут и случился «напоследок» – Альберт еще подумал, что теперь, услышав это слово, обязательно будет вздрагивать и ежиться.
Через два дня Марта умерла.
Альберт зашел, чтобы забрать тарелку с завтраком, который оказался нетронутым. Осторожно подошел к Марте, заглянул в ее раскрытые глаза и обомлел. Покрутил рукой перед осунувшимся бледным лицом и понял, что это все. Тот самый «напоследок» уже прошел.
В ужасе Альберт метался по дому, не зная, за что хвататься и куда бежать в первую очередь.
Зимой в Горе никого не хоронили, он это знал очень хорошо. Просто потому что и летом-то три лопаты сломаешь, пока что выроешь, а уж когда земля настолько промерзла – это совершенно бесполезно. Часто почившего родственника да самой весны оставляли в ящике на холоде, а потом уже, стараясь ничего не сломать, несли на кладбище.
Альберт туда даже не пошел – снова началась метель, поэтому он сел рядом с кроватью матери, стараясь решиться на настоящий героический поступок. Для начала потушил печку, а потом, подхватив Марту на руки, пошел вниз. Шагнул на улицу, сквозь вьюгу пробрался к стойлу, там и положил мать. Плакать и прощаться поостерегся – пальцы уже болели от холода, а щеки кололи острые снежинки.
Снег давно уже не был мягким, как в детстве. Похоже, он, как и Альберт, вырос и стал колючим и злым.
Только дома Альберт дал волю эмоциям. Отпихнул потянувшуюся за едой Муху, рухнул за стол, зарылся лицом в ледяной рукав и завыл. Несмотря на обиду, кошка запрыгнула к нему на колени и улеглась там, грея замерзшие бедра.
