Константин Бояндин - Этап
— Вот спасибо! — он обнял сияющую Дарью. — А это тебе, — и протянул ей то, что хранил в портфеле — весь день боялся, что сломается.
— Воздушный змей! — восхитилась Дарья. — Настоящий! Сам сделал?
— Сам, — согласился Николаев. Подумаешь, змей. Это сейчас дети не знают и половины тех игр, в какие играли их родители, и делать такие вот простые игрушки не все могут. А в его время во дворе дома — точнее, на ближайшем пустыре — постоянно были соревнования, чей змей выше поднимется. — Показать, как с ним обращаются?
— Я сама! — и Дарья побежала подальше, и через каких-то пару минут уже тянула змея за леску, а тот уверенно, пусть и медленно, набирал высоту.
— Она всё ещё любит игрушки, — улыбнулась Мария. — Да что там, я сама люблю. Не наигралась, наверное. Она тебе уже рассказала, как мы с ней встретились? На меня тогда напали зубастики, мы их так прозвали — такие мерзкие шарики, с голову размером. Всё жрали подряд, что вообще можно разгрызть. У меня уже руки отваливались дисками махать, понимала — всё, сейчас сожрут, и тут она пришла на помощь. Я успела заметить, что вся эта зубастая пакость как будто сгорает и лопается. Чуть по Даше молнией не заехала. А она подошла, молча взяла меня за руку и повела. Идёт и поворачивает своего Винни-Пуха — эти отовсюду лезли, такая волна была, вспомнить страшно. А она идёт, игрушкой своей машет в разные стороны, и всё это просто лопается и сгорает. Так и шли, молча. Она улыбается, и за руку меня держит. А я иду, как собачка на поводке, и не пойму, то ли орать от радости, то ли пищать от страха. Пока шли, она, похоже, почти всех спалила, кто нас заметил, потом только отдельные попадались, уже не так страшно, я в себя пришла и сама малость постреляла. Подвела меня к двери, значит, к такой здоровенной и железной, постучала — там нас уже дядя Гоша ждал, и остальные. И только там говорит мне: я, мол, Даша, а тебя как зовут?
Я так и села, — продолжала Мария, глядя, как счастливая Дарья медленно поднимается по склону, по дорожке, а змей парит высоко над её головой. — Сижу, и реву, потом стыдно было — не передать. Она меня обняла, к себе прижала, как будто это я маленькая, и повторяет, не плачь, мол, мы теперь вместе, мы тебя в обиду не дадим. Потом долго за мной ухаживала — по вечерам сидела рядом, я одна заснуть не могла, утром тоже помогала. Мне как тот милый сон утром приснится, так потом в квартиру было не зайти, мне до сих пор тот запах мерещится. Даже в ванне спать пыталась, чтобы не пакостить нигде.
— Больше не снится?
— Нет, как отрезало. А тебе?
— Ещё снится, — Николаев почесал затылок. Честно пытался представить обоих водителей, начиная с таксиста, и не мог простить. Говорил, но сам себе не верил.
Мария сжала его ладонь.
— Значит, не время ещё. Ничего, пройдёт. У всех проходило, я специально спрашивала. Это я одна была дура…
— Маша!
— Всё, прости, не дура. Я одна была такая упёртая, похоже. Ну меня и дрессировали, каждое утро, так получается. Дурь выбивали.
— И кто дрессировал?
— Не знаю, — Мария помрачнела. — Я ни в бога, ни в чёрта не верю. После конца света вообще ни во что не веришь, только в себя и остальных. Потому что всё остальное против тебя. Даже хуже, всему остальному на тебя наплевать. Вот и вся моя вера, выходит. А ты?
— Сегодня только задумался, после разговора с дядей Мишей.
Мария прижалась к его плечу.
— Мы с Федей говорили уже. Я спрашиваю: вот если будет нас двенадцать, и пройдём мы все дружно не пойми куда, дальше что? Он говорит, жить. Как все люди живут. Я первое время думала даже, хочу ли я просто жить, как раньше. А теперь поняла, что хочу. Я, конечно, не старею здесь, и вообще твори, что хочешь, я первое время и творила. Но кайфа уже не было. Вот и поняла, что хочу жизни, когда она настоящая, когда всё вокруг настоящее. Чтобы как все, чего-то добиться, вырастить детей, состариться, в конце концов, и помереть, пусть даже потом ничего уже не будет. Жора и остальные парни себя иногда солдатами называют. Им, похоже, пока что по кайфу воевать с этими, блин, силами тьмы. А мне давно уже надоело. Одна радость — людей спасать. Когда увидишь, что тебе благодарны, что не дала их убить — ну, ты сам видел — сразу легче становится, и снова жить можно. Опять я разболталась, прости.
— Говори, — он взял её за руку. — Говори, сколько нужно.
— Ты как она, — улыбнулась Мария. — Тоже так за руку брала меня — и приказывала: говори, не держи в себе. Я и говорила. А потом её так же слушала. Мне-то что, мне проще — как всем остальным. А она уже большая, а тело всё ещё детское. Ну, сам понимаешь.
Николаев покивал.
— Она очень стесняется этой темы, — предупредила Мария. — Уже понимает, что женщина, что ей нужно что-то, кроме игрушек и сладостей, но не знает, что делать. Не говори с ней об этом, если сама не заговорит, ладно? Я уже обжигалась, она со мной чуть не месяц говорить не хотела. Ещё тётя Надя с её нравоучениями… в общем, здорово, что ты здесь, ей на самом деле отец нужен. Ну и я, мама и лучшая подруга в одном флаконе.
Дарья подбежала к ним.
— Здорово! — выдохнула она. — Дядя Серёжа, сделай мне ещё что-нибудь! А лучше научи!
— Конечно, — он протянул ей руку. — Как у тебя время будет, так и научу.
17.
Дни потекли, наполненные заботами и раздумьями. Днём Николаев развозил — разные вещи и людей, то в черте города, а бывало, что и за город. Сам вспомнил слово "логистика" и стал требовать, чтобы весь план поездок ему давали заранее — если возможно. Садился за карту с навигатором, и за полчаса максимум строил план поездок. Получилось сильно экономить на времени, Жора и остальные парни были в восторге.
Часа в четыре, или в три "работа" заканчивалась, и Николаев ехал домой. Вопрос, чем заниматься по утрам, решился: нашёл библиотеку, и, неожиданно для самого себя, принялся изучать историю. По словам Фёдора, история в каждой такой вырожденной, распадающейся реальности шла немного по-другому, но многие крупные события, опорные точки, или те же, или хотя бы похожи. Так и оказалось.
Дарье нравилось, когда он сидел по утрам на кухне, даже если просто сидел и читал, а не разговаривал. Впрочем, она так увлеклась набивкой всех конспектов и дневников, что и ей было удобнее, если вновь найденный отец молчит. Печатала, улыбаясь, тихонько напевая — слушать было приятно — и только поглядывала иногда, не мешает ли пение. Не мешало.
Почти всегда приходила Кошка — и по ночам наведывалась, не терпела, чтобы двери были закрыты — а потом и утром, на кухню заглядывала.
Смешно, конечно, но Николаев сам взялся вести дневник. Вначале просто записывал события и даты, чтобы не забыть. Хотя некоторые, по уму, стоило бы забыть. Потом раздобыл тетрадь в кожаной обложке, чтобы в кармане держать и не пачкать, и записывал уже подробнее. Записывал, сидя у себя в комнате, так, чтобы остальные не видели — стеснялся.
