Барби. Часть 1 (СИ) - Соловьев Константин Анатольевич
Котейшество задумчиво провела пальцем по засиженному мухами прилавку.
— Гомункулы часто бывают грубы, но это не их вина, Барб. Это часть их природы. Представь, что ты сидишь в стеклянной банке, а магических сил у тебя такая кроха, что не хватит чтобы убить воробья. При этом тебя вертят как игрушку и заставляют выполнять чужие приказы. Тут есть отчего разозлиться на весь мир, а?
— Только представь, если ему вздумается плюнуть Бурдюку в глаза на первой же лекции. Или покрыть его по матушке!
— Наш будет паинькой, — заверила ее Котейшество, — А если нет…
— Ты отшлепаешь его по сморщенной заднице газетой?
— Гомункулы очень просто устроены. Если он окажется грубияном, мы просто сотрем ему память и попробуем еще раз. И так пока не получится.
— Сотрем память? — Барбаросса невольно наморщила лоб, — Это так просто?
Котейшество легко кивнула.
— Не сложнее, чем стереть написанное с доски. Для зелья всего-то и понадобится, что семь зернышек мака, половина ногтя толченого хинина и травка, которая называется «Мышиный хвост». Надо заварить все это крутым кипятком, добавить каплю ртути, щепотку речного песка и комок мха, выросшего с восточной стороны крепостной стены. Остудить зелье, помешивая против часовой стрелки пучком лошадиных волос гнедой масти, а потом вылить в банку с гомункулом. Через пять минут он забудется, а когда очнется, не будет помнить даже своего имени — его разум сделается чист, как разум новорожденного.
Барбаросса не была уверена в том, что запомнила хотя бы половину рецепта. Разве что только траву со смешным названием «Мышиный хвост». Если память Котейшества была, должно быть, похожа на университетскую библиотеку с аккуратно разложенными гримуарами и инкунабулами, ее собственная походила на дровяной сарай с прохудившейся крышей. Нет и смысла пытаться наполнить его чем-то полезным — пустая трата времени.
— Еще какие-нибудь ценные сведения о гомункулах, госпожа хекса?
Должно быть, Котейшество была слишком утомлена, чтобы распознать сарказм, потому что с готовностью принялась перечислять, загибая пальцы:
— Не выставлять банку под прямой солнечный свет. У гомункулов очень нежная и тонкая кожа, она быстро обгорает и превращается в струпья. Не поить гомункула собственной кровью. Если он хворает, самое больше — дать ему несколько капель свежей телячьей. Не кормить его хлебными крошками, от них у него будет пучить живот, а может и издохнуть. Не взбалтывать банку, от этого у них в голове происходит умопомрачение. Не добавлять в их банку масла или вина, а воду использовать не колодезную, а проточную, пропущенную через угольный фильтр…
— Поить собственной кровью? — Барбаросса спросила первое, что пришло в голову, — Во имя трех тысяч чертей! Какому недоумку придет в голову поить гомункула своей кровью?
— Гомункулы любят теплую свежую кровь, — легко пояснила Котейшество, — Как и многие другие существа. Вот только сами раздобыть ее не могут.
— Они и жопу себе почесать не могут, — буркнула Барбаросса, неприязненно глядя на бултыхающийся в жидкости плод, — Херовы консервированные младенцы. А что плохого случится, если напоить их кровью?
Фазанье перышко на макушке Котейшества качнулось. Едва заметно, но как-то насмешливо, точно крошечная рапира, вызывающая ее на бой.
— Ты отучилась половину третьего круга, а уже забыла все уроки Гоэции, Барби? Думаю, профессор Кесселер был бы очень раздосадован.
Профессор Кесселер? Барбароссе показалось, что она слышит глухой скрип царапающих кость шпор. Неизменный звук, который ее воображение извлекало из глубин памяти при упоминании профессора Кесселера. Чертовски неприятный, надо сказать, звук.
— Я помню Гоэцию, — буркнула она, стараясь не глядеть на это перышко, но это оказалось не так-то просто, — Ну, может не от корки до корки, но… Первая заповедь Гоэции — не называть демону свое имя. Вторая заповедь Гоэции — не делиться с демоном своей кровью, разве что при исключительных обстоятельствах…
Она попыталась произнести это перхающим скрипящим голосом профессора Кесселера, надеясь вызвать на лице Котейшества улыбку, но не преуспела — Котейшество взирала на нее так серьезно, будто принимала экзамен. Черт, она всегда необычайно серьезно относилась к таким вещам. Чертовски серьезно.
— Имя — это дверь души, Барби. А кровь — это мост через ров. Вот почему ни один демонолог в здравом уме не предложит демону своей крови. Заполучив твою кровь, демон заполучит и власть над тобой.
— Это не демон, — бросила Барбаросса с досадой, презрительно разглядывая мертвое существо, которому только предстояло стать гомункулом, — Это херова тефтеля в банке.
Котейшество вздохнула. Как вздыхала, обучая ее премудростям ведьминских наук, о которые непутевая сестрица Барби раз за разом расшибала свой покрытый рубцами лоб, как о барбаканы неприступного замка.
— Гомункулы не состоят в родстве с демонами, — согласилась она, — Но важно помнить, что в их душе тоже живет энергия Ада. Заполучив хотя бы каплю крови своего хозяина, гомункул образует с ним связь. Тонкую неразрывную связь сродни невидимой нитке.
— Это так уж опасно?
— Это… нежелательно, — осторожно произнесла Котейшество, — У гомункула мало своих силенок, он при всем желании не сможет причинить тебе существенного вреда. Ни наслать порчу, ни откусить от тебя кусок, как настоящие адские твари. Но связь — это связь. Опытные ведьмы никогда не связывают свою душу с кем бы то ни было кроме своего адского покровителя. Кому надо, чтобы гомункул читал твои мысли? Или улавливал настроение? Или… Ну не знаю, ощущал твои менструальные циклы?
Барбаросса сплюнула на землю, ничуть не заботясь о том, что ее плевок может упасть на что-нибудь из разложенных поодаль товаров. С ее точки зрения, любой товар в мясных рядах стоил самое больше вполовину меньше ведьминского плевка.
— Дерьмо! Будь уверенна, Котти, я не стану поить этого выблядка своей кровью. Могу разве что нассать ему в банку, и то, если он очень будет просить.
Наблюдая за тем, как хозяйка неумело и грубо смахивает пыль с резервуара с гомункулом, Котейшество улыбнулась и, глядя на нее, улыбнулась и Барбаросса. Покрытые рубцами щеки давно потеряли чувствительность, многие мимические мышцы атрофировались, но она ощутила, как сами собой раздвигаются уголки губ, обычно сжатых в презрительной гримасе.
Когда ты живешь в Броккенбурге, городе, пронизанном адскими чарами так плотно, что порой кажется, будто наступаешь на демоническое отродье просто идя по улице, вокруг тебя не так-то много хороших вещей. Но если из всех хороших вещей, что в нем есть, выбрать одну, лучшую, без всякого сомнения это будет улыбка Котейшества.
Монеты, которые они высыпали на прилавок, образовали собой весьма жалкую кучку из нечищеной меди. Но хозяйка смахнула ее с такой почтительностью, словно перед ней была горсть золотых гульденов.
— Премного обязана, госпожи ведьмы, — пробормотала она, хихикая и водружая на прилавок банку с гомункулом. Протертая замасленным грязным фартуком, она сверкала, точно выточенная из цельного куска хрусталя. Вот только содержимое ее от этого краше не стало, — Прошу вас, прошу. Ежли еще надо будет… Неделечки через четыре загляните, буду иметь товар в наилучшем для вас виде. А ежли вам надо повыдержаннее, так и скажите, мне сложности не составит. Я всегда туточки, просто спросите Ангелику-Белошвейку, туточки меня все знают…
Барбароссу замутило. Точно за пазуху шлепнулся целый ком слизкого и едкого гарпячьего помета.
— Брысь, — бросила она сквозь зубы, — Обойдемся без тебя и твоего товара. Дьявол, а бутыль-то тяжелый. Надо было захватить с собой мешок или…
Закончить она не успела. Потому что над торговыми рядами подобно порыву злого ветра пронеслась волна какого-то недоброго оживления, и в этой волне вдруг стихли привычные для Руммельтауна звуки, даже ожесточенно переругивающиеся из-за своего несвежего товара флэйшхендлеры вдруг заткнули свои рты. Недоброе оживление, мгновенно определила Барбаросса, чувствуя, как мгновенно съеживаются от напряжения внутри живота какие-то придатки. У нее всегда было отличное сучье чутье на такие вещи. Собственная ее шкура, пегая от шрамов и ожогов, определяла эту паршивость лучше любого зачарованного флюгера на броккенбургских крышах.
