Надежда Попова - Natura bestiarum.
Ночь за запертыми ставнями царапалась в стекло, завывая в трубе и под крышей, однако назойливого волчьего воя сегодня слышно не было. Быть может, и в ту, первую ночь это в самом деле были просто-напросто волки, которые теперь разбежались, внезапно обнаружив на своей территории чужака, с которым их звериный инстинкт подсказал не связываться и убраться с его пути восвояси? Или голос, слышанный тогда, принадлежал их неведомому противнику? Если в допущениях Ван Алена есть хоть доля вероятности, то вполне может статься, что это был клич, призыв, посланный находящимся поблизости сородичам, которые этой ночью попытаются предпринять что-то вместе со своим разведчиком, обнаружившим здесь докучливого охотника…
Арбалет Ван Алена, этот переходящий жезл охранителя спокойствия, и две железные стрелы лежали рядом на столе: в случае внезапных осложнений присутствующий в трапезной зале часовой должен был успеть в самом худшем случае задержать здесь нападающего, пока не подоспеет помощь, а в лучшем — пришпилить тварь к стене. Однако ни сам Курт, ни охотник, ни даже Бруно, не имеющий реального опыта встреч с какими-либо существами подобного плана, не представляли себе, каким образом ликантроп может очутиться внутри трактира — вынести эту дверь без пособника и хорошего тарана не смог бы и стриг, чьи невероятные возможности майстер инквизитор некогда сумел оценить лично, и вряд ли сил одного, пусть и очень большого волка хватит на то, чтобы проломить или подвинуть с места два ряда окованных досок, посаженных на петли в два пальца толщиной. Арбалет посему оставался лишь чем-то вроде утешительного талисмана, присутствие коего должно вселять в одинокого часового уверенность в своих малых силах, а вот запертая толстая дверь — охранником, чья защита на поверку куда реальней и надежней.
И талисман, и охранника в неповрежденном и неизменном состоянии Курт сдал Ван Алену спустя три часа. Из-за стен по-прежнему не доносилось никаких иных звуков, кроме тяжелой поступи морозного бурана, и, засыпая, он слышал лишь снег и ветер. Сон пришел не сразу и был прозрачным, точно паутина, не впуская в себя сполна — когда охотник поднялся в комнату, дабы разбудить в его очередь Бруно, проснулся и Курт, выслушав и без того уже понятное уведомление о том, что все тихо и необъяснимо спокойно. Так же легко, сам собою, он вынырнул из этой невесомой дремы, когда возвратился помощник, сдав дежурство фон Зайденбергу; бросив из-под полуприкрытых век взгляд на то, как Бруно неспешно укладывается, Курт закрыл глаза снова и отвернулся, не задавая самоочевидно никчемных вопросов о ситуации внизу.
Итак, тишина.
Никого. Ни ликантропа, стремящегося проломить ставни и, разбив стекло, вскочить внутрь, кромсая людей направо и налево, ни человека, при свете дня пытающегося напасть на выходящих за пределы стен.
Безмолвие и тишина.
Во дворе трактира — никого, ни следа, только пустой, ровный, как свежесчищенный пергамент, снег. Еще одно утро. Которое по счету?.. Второе? Или третье… День полной силы оборотня… в который — как знать, возможно, тоже так ничего и не случится. Миновавшая спокойная ночь вселила в его подзащитных надежду на то, что ликантроп покинул эти места, и опасаться теперь уже нечего; разумеется, все этому только рады, и сложно их за это осуждать — для этих людей главное, что ничто больше не угрожает их жизням. Разумеется, вне себя от злости Ван Ален. Разумеется, недовольно вздыхает помощник и мрачно раздражается он сам. Для них троих главное, что теперь тварь будет угрожать чьей-то еще жизни — и не одной; и выследить его теперь будет непросто. Непросто?.. Да это фактически неисполнимо. Откровенно говоря, просто невозможно представить себе четкого плана действий в сложившейся ситуации. Вызвать сюда зондергруппу? Но каким образом… Отправить одного за помощью, а кого-то оставить здесь на случай, если ликантроп не ушел? Но кого… Самому осуществить разведку в окрестностях трактира? Это должно быть просто — кругом видно на многие десятки шагов, слышно скрип каждой снежинки под подошвой…
Стоп.
Почему?
Почему под подошвой — снег? Минуту назад была холодная простыня, потолочные балки над головой; как он оказался на улице?
И метель; кругом должна быть сплошная белая стена, метель, непроходимая вьюга, слепящая и оглушающая, воющая, подобно зверю; а сейчас — почему сейчас вдруг тишина и недвижимость, белое, сверкающее на солнце, ровное покрывало лилейного серебра, словно в волшебном сне?..
Во сне.
Это просто. Просто во сне. Просто сон, в котором — утро, пустота и тишина.
Тишина…
Нет. Не тишина. Что-то есть в тишине. Что-то…
Что это за звук?..
Встать.
«Встать»; это было так, словно знакомый до боли в буквальном смысле голос инструктора рявкнул над самым ухом, и тело поднялось само собою, исполняя приказ, пока все еще спящий разум силился понять, для чего это вдруг стало нужно, что происходит, да и происходит ли вообще, или все это — лишь игры его, разума, утомленного неизменными раздумьями об укрывшейся в ночи твари.
Бруно сопит в подушку, завалившись спиной кверху, остывающая жаровня уже перестала потрескивать угольками, снег по-прежнему лупит в стекло за ставней — все так, как было, как минуту, как час назад…
Все не так. Что-то не так.
Что?
«Встать»; зачем?..
— Встать!
Помощник подскочил, удивленно воззрившись на него, когда Курт рванул к двери, второпях, на ходу вколачивая себя в сапоги, слыша уже четко и явственно сквозь рыдающую за стенами бурю человеческий голос — на пределе крика, за порогом сил. В пустом трактирном коридоре уже можно было различить вой; не звериный, человеческий. Кто угодно мог спутать, почесть за обман слуха или скрип иссохшего на ветру дерева, за рев того существа, что таится в темноте, но он — он слишком хорошо знал, слишком часто слышал, как звучит человеческий голос, когда от боли вот-вот помрачится рассудок…
Крик ударил по слуху остро, словно плеть, уже близкий и отчетливый, донесшийся вместе с грохотом двери, и засов, завизжавший, точно взрезанный боров, убил тишину решительно и бесповоротно.
Позади слышались грохочущие шаги помощника, чья-то дверь распахнулась, ударясь о стену; Курт прыгнул вперед, перескочив последние ступени лестницы, ведущей в трапезный зал, и на миг приостановился, одним взглядом пытаясь обозреть все, чтобы увидеть главное. Дверь — цела; засов — в петлях, ставни — закрыты, очаг — согревает и дает свет, озаряя заставленную столами комнату и двоих людей, что словно закаменели посреди нее.
Фон Зайденберг стоял кособоко, точно выросшая посреди утеса сосна, пошатываясь, пытаясь нашарить столешницу и опереться о нее; руки, грудь и колени его были в свежей крови — густой, яркой, горящей расплавленным рубином в слабом отсвете очага, и половина лица едва различалась за плотной кровавой маской. На полу, в шаге от подрагивающих ног рыцаря, корчился, исходя хрипом, ком мяса с головой крестьянина Йозефа Хельмера, изливая на отскобленные доски бегущий широко и свободно пунцовый ручей, перемешанный с крошками костей и ошметками плоти. Подбитый шерстью намокший кафтан вздулся пузырем, переполнившись всем тем, что прежде было заключено внутри его обладателя, и теперь из-под оборванной полы медленно, переплетаясь, точно змеи, вместе с кровавым потоком выскальзывали рваные зловонные потроха.
