Урсула Ле Гуин - Толкователи (сборник)
Некоторое время молчали оба. Потом тонкий палец старика скользнул по ее рисунку.
— Мы не видим корней, — промолвил он. Сати не поняла, но промолчала — внимательно слушала.
— Это ствол дерева, — сказал старик и показал на рисунке тот элемент, который соответствовал основной части символа, изображенного на сине-красных двустворчатых дверях. — А это ветви и листва, крона дерева. — И он указал на состоящее из пяти примерно равных долей «облако» (точнее, на то, что Сати считала облаком), возвышавшееся над «стволом». — Так же можно воспринимать и человеческое тело, йоз. Это ведь понятно, правда? — Он коснулся собственных бедер, боков, похлопал себя по макушке и слегка улыбнулся. — Вот это — тело мира, йоз. А тело мира — это мое тело. Так что получается два в одном. — Его палец указал на то место, где «ствол» раздваивался. — И каждый из этих двух стволов имеет по три ветви, а все вместе — пять. — Его палец скользнул по пяти долям «кроны». — А пять — это еще и великое множество: листья и цветы, которые умирают и вновь возвращаются к жизни, вновь умирают и вновь возвращаются. Живые существа, люди и животные, звезды. Обо всех этих вещах можно рассказать. Но корней мы не видим. Мы не можем рассказать о них.
— Корни — в земле?..
— Гора — вот корень всего. — Он красивым жестом соединил кончики пальцев, как бы обозначая вершину горы, а потом коснулся сложенными руками своей груди там, где сердце, или чуть выше этого места.
— Гора — корень всего, — повторила она. — А все — это тайна? Старик молчал.
— Не могли бы вы рассказать мне что-нибудь еще, йоз? — взмолилась Сати. — Расскажите мне о двух, о трех, о пяти… Пожалуйста!
— Это такие вещи, которые сразу не расскажешь, йоз.
— Я готова слушать сколько угодно! Однако я не хотела бы отнимать у вас драгоценное время или как-то вторгаться в вашу жизнь. И я, конечно, не стану просить вас рассказать мне что-то такое, чего вы рассказывать не хотите, что вообще лучше было бы сохранить в тайне.
— Мы все теперь сохраняем в тайне, — прошептал Аптекарь, точно шелестя страницами невидимой книги. — И все же это видно достаточно хорошо. — Он обвел взглядом бесчисленные ящички, стены, от пола до потолка покрытые заклятиями, стихами, формулами, рецептами. Сегодня идеограммы были неподвижны, не увеличивались, не дышали, застыв в полумраке. — Впрочем, большая часть людей теперь не воспринимает это как слова языка; они считают старинные идеограммы ничего не значащими рисунками, нацарапанными на стенах, примитивным орнаментом. Даже полиция их не трогает… Во времена моей матери все дети умели читать. Они могли прочесть любую историю. И Толкователи никогда не прекращали своей работы… В лесах и горах, в городах и деревнях они рассказывали, разъясняли, читали вслух. Но и тогда это было тайной. Тайной начала. Тайной корней. Тайной мироздания. Тайной тьмы. Тайной могилы, йоз. Того места, где начинается жизнь.
Итак, ее обучение началось! И лишь впоследствии она поняла, что началось оно несколько раньше: когда впервые в доме Изиэзи она ощутила на языке вкус настоящей здешней пищи.
* * *Один из историков Дарранды как-то заметил:
«Учиться верованиям, не веруя, это все равно, что петь песню, не зная мелодии».
Уступчивость, послушание, готовность принять предлагаемые тебе ноты как единственно верные, предлагаемый рисунок роли как единственно возможный — вот основа сценического искусства, перевода и вообще — взаимопонимания. Этот жест не должен быть постоянным, не должен превращаться в состояние души или ума, но и фальшивым он быть не может. Он означает больше, чем временный отказ от неверия во имя того лишь, чтобы досмотреть спектакль до конца, но все же не является истинным обращением в веру. Он чем-то похож на обязательную фигуру в танце. Так учили Сати в Вальпараисо ее учителя, прибывшие туда из многих далеких миров, и у нее никогда не возникало сомнений в справедливости этого учения.
Она прибыла на Аку, чтобы научиться петь песни этого мира, узнать их мелодии, научиться танцевать здешние священные танцы; и вот только сейчас, вдали от бесконечного шума больших городов, начинала она слышать эти мелодии и учиться танцевать под них.
День за днем Сати скрупулезно записывала свои наблюдения, которые то и дело спотыкались Друг о друга, друг другу противоречили, то усиливая предыдущее впечатление, то полностью его отметая. И без конца заставляя ее размышлять. Она просто захлебывалась в том море информации, которая на нее обрушилась, путалась в самых различных вещах и проблемах, пытаясь составить хотя бы самое грубое представление о том крохотном уголке бескрайнего пространства, которое ей предстояло исследовать: отточенного тысячелетиями мировосприятия тех человеческих существ, которые издавна населяли эту планету, и в данный момент представлявшего собой обширную, замкнутую на себя самое систему символов, метафор, теорий, космологии, диет, гимнастик для тела и ума, физики и метафизики, знаний в области металлургии, медицины, физиологии, психологии, алхимии, химии, каллиграфии, нумерологии, ботаники, устного народного творчества, поэзии, истории, литературы…
В этой обширной и неведомой стране чужой ментальности Сати ощупью искала тропинки и вехи: такие социальные институты, которые можно было бы описать, такие идеи, которые можно было бы сформулировать. Она инстинктивно избегала глобальных или слишком туманных концепций, искала нечто осязаемое, реальное, столь же доступное пониманию, как, например, архитектура. Здания в Окзат-Озкате — те самые, с двустворчатыми дверями и символом «дерева», — некогда были храмами «умиязу». Это слово теперь тоже входило в разряд запрещенных; оно даже и словом-то не считалось. А для Сати такие слова как раз и служили указателями в том переплетении тропинок, что вели ее по этой неведомой стране. А может, и слово «храм» здесь тоже не годилось? Что, собственно, происходило некогда в этих «умиязу»? Откуда ей знать…
Ей говорили: ничего особенного там не происходило; люди просто ходили туда и слушали.
Но ЧТО слушали?
О, ну всякие истории, знаете ли.
А кто рассказывал эти истории?
Мазы. Они там жили. Некоторые из них. Сати догадывалась, что умиязу были чем-то вроде монастырей или церквей, но, с другой стороны, были и очень похожи на библиотеки: там явно собирались некие ПРОФЕССИОНАЛЫ, там хранили КНИГИ, туда люди приходили, чтобы учиться, чтобы эти книги читать, чтобы слушать, как другие читают их вслух. В более развитых и благополучных районах Аки умиязу были большие, богатые, и люди совершали туда путешествия, чтобы увидеть хранившиеся там сокровища и послушать Толкователей. Однако все те умиязу ныне были разрушены, уничтожены; их сровняли с землей, сожгли, взорвали. Исключение составляла самая старая и самая знаменитая умиязу «Золотая гора», находившаяся где-то далеко на востоке.
