О'Санчес - Пенталогия «Хвак»
— Не сожрут.
— Умывайся, одевайся, то, се, к столу поторопись, да поедем.
Местный цирк на высоком холме стоит, хотя все-таки пониже, чем графский дворец с храмом и ратушей. Зато — сам собою громадина, Лин еще позавчера его узрел, и не мудрено: высоченные серые стены далеко видны, из любой точки города… Лин знал, что внутри цирка — арена под открытым небом, а на ней и бои проходят, и состязания… Но своими глазами не видел ни состязаний, ни самой арены, теперь вот на гладиатора учиться будет… Страшно Лину, тревожно и любопытно: гладиаторы — особый народ, они отважные, сильные, у них полно денег, все их узнают и ими восторгаются… И хоронят с почетом. Лин закрыл глаза и попытался представить, как его будут хоронить, с пышностью, с провожающими… Девушки плачут, особенно Уфина, которая стала первой в мире красавицей, на груди у него роскошный меч… А сам он уже всего этого не слышит… Нет, почему это — не слышит? Пусть боги, в награду за его мастерство и подвиги…
— Ты что, спишь? А?.. Сейчас полон рот мух наловишь. Прямо сиди, не слюнявь мне спину.
Вот так всегда, помечтать не дадут.
Серо внутри стен, жарко, шумно. Неприглядно. Крепко пахнет потом и нечистотами. Гладиаторские казармы тут же расположены, под трибунами цирка, на этом же холме. Старшина гладиаторского цеха не сразу после того, как слуги со слов Зиэля передали ему суть дела, но самолично вышел разговаривать с Зиэлем, а ведь гладиаторский старшина — большой человек в Шихане, без малого — вельможа. Однако — снизошел. И пока Лин и Зиэль ждали, вокруг них мирно бурлила местная обыденность: мастеровые куда-то носят доски, навстречу тетка в обнимку с кувшинами бежит; полураздетые, но вооруженные мужчины сидят и лежат на каменных скамьях. Из дверей неподалеку дым, звон, меха гудят — кузница, можно и не заглядывать, чтобы догадаться… Лин обернулся на ругань — и его пробили ужас и отвращение: трое слуг на веревке волоком тащили истерзанные трупы двух животных: цераптора и кого-то пятнистого, тоже хищника, судя по мертвой оскаленной пасти… Старший из слуг ругал двух подростков за нерадение и лень, а они, вместо того чтобы почтительно и молча принимать упреки от взрослого, огрызались и ругались на него грязными словами… Все трое — рабы.
Старшина гладиаторов сразу же после коротких деловых приветствий с Зиэлем указал рукой на Лина и утвердительно спросил:
— Этот?!
А тот кивнул без лишних слов:
— Да.
— Маловат.
— Зато неплох. Я с ним неделю путешествовал, в этих вопросах толк знаю. Смел, умен, ловок, сила духа имеется. Голова, тело, руки-ноги — без изъянов.
— Следы?
— Нет никаких, ему же десять лет, не успел наследить. Нафам был отдан, мною спасен.
— Нафы? Тогда отпадает, нам никакие лишние трения с ними не нужны.
— Да это далеко было, на побережье аж… Слово даю, они его след потеряли.
— Слушай, ратник, хоть ты и черная рубашка, ну как ты можешь такое слово дать? Что ты чушь мелешь? Ты что, колдун?
Зиэль крякнул, глаза его метнули молнии, но… Резонные вопросы старшина задает, естественные вопросы…
— Не колдун. Но — знаю достоверно. — Зиэль наклонился к уху старшины и начал ему что-то втолковывать. Тот слушал, слушал, да и отстранился в изумлении! Но Зиэль продолжал ему гудеть вполголоса, показывая ему то на свои сапоги, то куда-то на горизонт, в сторону запада.
— Тем более… Что же ты сам его не воспитываешь?
— Сам? А на каких богов мне эта радость? Я не воспитатель, я военный человек. Сегодня здесь, завтра там. Мальчишка мне в обузу станет, не сегодня, так завтра.
— Гм. Но он — свободный? Точно?
— Да. Всю жизнь в шапке, как говорится.
— А что это у него? Кто там шевелится? — Зиэль понял, что дело выправляется в нужную сторону и сразу же повеселел.
— Лин! Повернись к нам. И подойди еще на пару шагов, ближе не надо. Это щенок охи-охи, ручной.
— Ручной??? Да ты… — Старшина явно хотел сказать какую-то колкость Зиэлю, но вдруг прикусил язык. Возможно вспомнил что-то из Зиэлевых шепотов… — Хм… Любопытно.
Старшина прищурился в их сторону, а Гвоздик, почуяв чужое прицельное внимание, немедленно ощетинился и выпустил наружу весь свой боевой арсенал: клыки и коготки. И запищал устрашающе.
— Ручной. Верь — не верь, но они друг друга понимают, и он его слушается. Охи-охи — Лина.
— Ну… Это занятно. Из этого можно номер сообразить. Да. И если повезет — в столице показать. Жаль, что одноразовый… А кормить и поить обоих долгие годы… Это, брат, такие расходы, доложу я тебе… Ты должен понимать. Я не торгуюсь, но я заранее объясняю, ты пойми правильно… Сколько ты хочешь?
Зиэль презрительно ухмыльнулся и возложил лапу на плечо старшине:
— Я друзьями не торгую, а они мне — куда ни кинь — друзьями были все эти дни. Так бери, но обращайся по-людски, понял? А себе я по-своему заработаю: вот этим вот, — Зиэль похлопал левой рукой сначала по секире, а потом, задрав ладонь за спину, по рукояти меча, — и вот этим.
— Рая не обещаю, императорских палат — тоже, но как с другими, так и с ним. Мой племяш на равных со всеми учился, теперь в Океании, жив здоров, сам вот-вот свою школу заведет…
— Тогда — в добрый час. Итак, если мы договорились…
— Да.
— Ты разрешишь — мы попрощаемся?
— Да. — Старшина кивнул и сел на ближайшую каменную скамью, в знак того, что он сам проводит новобранца на место его новой жизни, а пока — не мешает прощаться. Был он брит, по гладиаторскому обычаю, без усов и бороды, непокрытая голова коротка стрижена. Да, в пределах своих владений, внутри ограды, он мог себе позволить не носить головной убор. Годы подсушили старого гладиатора, однако сил он сберег в достатке, достаточно посмотреть на его плечи, встретиться с ним взглядом. Лин в глубине души чувствовал, что это неплохой человек, но…
— Ну… как говорится… Ничего в трактире не забыл? Все с собой?
— Да. Зиэль, слушай…
— Слушаю.
Лин поднял глаза на Зиэля и решительно выдержал его черный взор.
— Я не хочу здесь оставаться и учиться.
Зиэль словно бы решил сыграть с Лином в гляделки: глаз он не отвел, ни на что не перевел, даже не моргнул.
— Вот как?
— Да. Здесь зверей мучают. И вообще…
— И вообще — что?..
Лин не выдержал состязания взглядами, прикрыл веки и заплакал, без рыданий и всхлипываний, одними глазами. Слезы с двух сторон сбегали на острый мальчишеский подбородок, а оттуда сыпались беспорядочными каплями, на рубашку, на вздыбленные Гвоздиковы чешуйки и вниз, на утрамбованную землю внутреннего двора казармы.
— Не хочу здесь.
