Валентин Маслюков - Побег
Грянуло по площади: Святополк! но нестройно как-то, вразнобой. В промежутке между неуверенными, не определившимися кличами можно было разобрать все то, что прежде пропадало в громовых здравицах; слышно было: куда?! о, мамочки! не лезь! да больно же! И кто-то взвыл будто передавленным удавкой голосом, различалась возня придушенных, едва живых людей.
Молоденькие княжны Рада и Нада тоже сунулись в бочку, одна и другая, сыпанули золотом — неловко и недалеко. Щедрость их отозвалась стонами; сбившийся под огромное, выше человеческого роста колесо люд понаддал — вой, вопли, причитания. Громоздкая и незыблемая, казалось, колымага колыхнулась в этой волне из людского месива, где никто уже не различал ни детей, ни женщин, ни падших под ноги. Княжны, и та, что в розовом, и та, что в голубом, испуганно прянули от ограждения; на высоких козлах, утратив невозмутимость, оглянулись кучер с помощником и дрогнули на запятках гайдуки.
Прихвативши горсть серебра, замер было Святополк. Но недолго он колебался, некий высший страх заставлял его пренебрегать непосредственной опасностью, зыбкой ненадежностью самой опоры под ногами — Святополк отмахнул рукой. Серебряный посев его посыпался градом, только шорох пошел, ожесточенная возня, стоны и вскрики.
Святополк торопился. Полными горстями разбрасывал он серебро и золото, вызывая там и здесь бурные, но сдавленные движения, смятенные водовороты и вопли. Ничего больше. Народ волновался, гомонил и стонал, но разбирал деньги скорее с ожесточением, чем с благодарностью — молча, не откликаясь здравицами. Что-то непоправимо разладилось.
Сказывалось, верно, подспудное убеждение, что теперь, с появлением Юлия, вчера еще законного наследника, от Святополка, как нововенчанного на княжение государя, требуется уже и нечто иное, кроме простого, выраженного в деньгах благоволения к своему народу. Требуются слова и поступки. Щедрость твою мы видели, теперь хотим мудрость — вот что значило это молчание. Народ, признавший Святополка государем, не признавал себя просто купленным. Народ хотел разъяснений. Может быть, он хотел уважения. Он куражился. Оплачивая народную совесть деньгами, Святополк, сам того не замечая и еще меньше того понимая, вступил с народом в договорные отношения. Покупая признание, Святополк против воли своей и желания утверждал тем самым народное право признавать или отвергать. Пусть за деньги. А это было уже опасно — даже за деньги. Опасно внушить народу, что в нем нуждаются. Он может принять это за правду.
Как бы размашисто, истово и остервенело ни швырял теперь деньги Святополк, сил одного человека, пусть великого государя, не хватало, чтобы оросить золотым дождем безбрежные пространства иссушенного ожиданием народа. Площадь молчала. Она замкнулась в молчании и тем лишь увеличивала меру своего упорства. Народ уперся.
Уперся и Юлий со своими приверженцами — ни туда, ни сюда. Завязли в плотном теле толпы обе запряженные восьмериком колымаги, а перед соборной церковью видны были латы и копья безнадежно застрявшего отряда конных витязей. Это были латники полка дворцовой стражи, они пытались продвинуться через толпу к государю. Да и сам Святополк, нововенчанный государь, лишился свободы, потеряв надежду выбраться из людской громады, и не смел оставить опостылевшее ему дело. Принужден он был безостановочно расшвыривать деньги в ненасытное, жадное, но безответное людское месиво.
Окруженный плотно сбившимися сторонниками, не двигался Юлий, гомонили его люди.
Глухое, зависшее в неопределенности противостояние, ропот людской громады — все это лишало Святополка самообладания; был он одинок среди безликой, ожесточенно волнующейся толпы, которой можно было уже и бояться.
— Цыц! — наклонившись над бочкой, тихо прошипел он сестрам, Раде с Надой. — Без вас тошно!
Милицины дочери, удивительно похожие друг на дружку княжны, сопели и всхлипывали украдкой, а теперь, согнувшись под окриком, почувствовали, что пора уж и разреветься. И, к чести этих мало что видевших в жизни затворниц, нужно сказать, испугались они не за себя — мучались они жалостью к искаженным лицам задушенных, ужасались утробным стонам затоптанных. Затаенный в сердцах ужас обернулся раскаянием, девушки задыхались слезами, отрезанные от твердой земли колыхающимся людским морем.
Обессилевшей рукой бросил Святополк последнюю горсть золота и остановился. Отряд дворцовой стражи — добрых сто копий — виднелся все там же, правее медных дверей собора. Не двести шагов — безбрежность людских просторов, все это разливанное разноцветье шапок, ходящий под ветром ковыль перьев, отделяли стражу от своего государя. А с другой стороны — камнем докинуть можно! — высился на коне ожидающий рокового часа Юлий в окружении головорезов, изменников и убийц без чести, без совести, без бога в сердце.
— Жизнь моя в руце божией! — истошно вскричал Святополк. Толпа затихла, как ахнула. — Брошен на произвол мятежников… — Он не мог продолжать, схватился за грудь и оглянулся на далекие копья стражи.
Горестный стон его был услышан и понят: возглавлявший сотню дворцовых латников полковник Ивор отдал отчетливый, сдобренный бранью приказ, и латники пустили в ход оружие — мечи плашмя и копья тупым концом, плетки — что пришлось. Они принялись колошматить по головам, плечам, рукам и локтям, затылкам и спинам, озлобляясь от крика и проклятий, — народ завопил благим матом, заголосили женщины, верезжали, обеспамятев, дети.
И не могли расступиться. Невозможно было пробить неподатливое тело толпы, пусть и в мыслях не державшей сопротивления. Шагом и полушагом, четверть шажочками пробивались латники, бессильные перед упорством месива.
И что страшно — вопили избитые до синяков и крови, подавленные лошадьми исходили стонами, а народ — двести тысяч заполнивших площадь человек — молчал и не двигался.
Святополк порывисто озирался, мнилось ему, что с мрачным «расступись!» пришел в движение и Юлий, повел своих головорезов. И напрасно Святополк искал помощи и спасения, никого он не различал, не удерживал в сознании ни одно лицо — все представлялось ему безликим враждебным скопищем, какой-то ворочающейся громадой.
Он кинулся к бочке, обеими руками нагреб серебра и швырнул на пути Юлия. Тусклый блеск сыпанул со звоном и шелестом — по головам… И ни единый человек не пошевелился.
Стало жутко.
— Кидайте, говорю, что вы! — прошипел Святополк ревущим сестрам. — Хотите, чтобы вас зарезали, как овец? — нагнувшись за узорчатые грядки колымаги, так чтобы не было видно с площади, он ущипнул Раду за ногу. — Перестань, говорю, кидай! Юлий ничего не простит!.. Никому… Да что!.. Кидай!
