Екатерина Некрасова - Когда воротимся мы в Портленд
И в огненные отсветы.
Горел костер — в расползающемся пятне проталины. Двор был полон народу. Перед крыльцом расстелен ковер, на ковре — два вынесенных кресла. Оглядываясь из-за резной спинки, князь следил, как шестеро спускаются по ступеням. Начало вышло диковатым — преступники появились из-за судейских спин. Явно не рассчитан был судебный церемониал на то, что обвиняемыми окажутся обитатели княжеского жилища.
Эд оглядел толпу. Он был уверен, что будут кричать, плевать и, возможно, чем-нибудь кинут. У него заранее сводило челюсти и сами собой поджимались лопатки. Но толпа молчала.
Лица. В большинстве — угрюмые, недоверчиво-настороженные — надо полагать, княжеских родственничков судили не часто; в большинстве — мужские. Бороды, круглые, опушенные мехом шапки, тулупы какие-то, подпоясанные веревками, дОхи… У здешнего простонародья вид был как раз ничуть не экзотический. Вон мужик стоит — под распахнутой дохой рубаха до колен, вышитая по подолу красными петушками, штаны синие в белую полоску, портянки, лапти… Так крестьяне одевались, кажется, еще в начале двадцатого века. Только что баре к тому времени сменили вышитые плащи на сюртуки и цилиндры…
Под ногами желтели доски — по случаю исторического события лед со ступеней скололи. Давая дорогу, расступились теснившиеся возле княгини варяги. Смотрели исподлобья. Мельком Эд увидел неподвижный, со сжатыми губами профиль Ингигерд. И шагнул с крыльца на оранжевый в огненном свете снег.
Встать пришлось у костра. Что с одной стороны было хорошо — теплее, но с другой… Сразу пришли на ум испытания раскаленным железом, которое полагалось брать голыми руками.
Эд смотрел на княжескую руку, стиснувшую резной подлокотник. Всеволод был без перчаток, красные волосатые пальцы шевелились, взблескивая перстнями. Красные сапоги притоптывали, роняя на ковер ошметки снега. Ноги Ингигерд, закутанные меховой (похоже, медвежьей) полстью, были неподвижны. Руки она прятала под плащом. Заплаканное, пятнами лицо под измятым ветром мехом шапочки — другой уже, розовой. (А ту, должно быть, так и затоптали…) Испуганная девчонка без всяких следов княжеского величия, то и дело, забываясь, начинающая кусать губы, переводящая затравленный взгляд с толпы на мужа, с Эда на Рогволда, с Рогволда на попика — а попик не упустил момент и первым выперся с речью, и, стоя перед князем, то трагически шептал, то, тыча в снег сучковатым посохом, срывался на крик…
По крайней мере, слово «Содом» Эд в его речи разобрал несколько раз.
Крупные снежинки садились на волосы Рогволда. Эд вдруг снова вспомнил босые следы на заиндевелом полу — внезапное желание схватить за плечи и отшвырнуть, загородить собой оказалось таким сильным, что он стиснул зубы. Плевать мне, что он куда лучше приспособлен к здешним дракам, а я и мечом взмахнуть не сумею. Плевать.
Костер трещал и дымил, снежинки падали в него каплями. Из-под стаявшего снега показалась жухлая прошлогодняя трава. Налетевший ветер понес дым в их сторону — Эд закашлялся, отворачиваясь. Даже сам князь щурился, закрываясь рукавом, морщился и утирал слезы. Ингигерд уткнулась в покрывало. Но оратора и дым не брал — кашляя, он продолжал говорить, суча палкой. Снег вокруг него был изрыт.
Очередную тираду попик произнес, потрясая палкой над головой. Из толпы что-то выкрикнули — как показалось Эду, что-то одобрительное. Чего и следовало ожидать — Рогволд явно не пользовался народной любовью. Эд вспомнил разбитое лицо умалишенного нищего и вздохнул. Кривиться опасался — не отнесла бы власть на свой счет.
На княжеских плечах разлеглась волчья шкура — болтались мертвые лапы, и мертвая голова глядела стеклянными глазами. Ох, как он, Эд, понимал сейчас несчастного волка, как ему сочувствовал; как он ненавидел сейчас…
* * *…О, как он умел ненавидеть! Как отчаянно он умел ненавидеть — куда лучше, чем любить.
Может, потому и любовь получилась такая вот — от неумения?
…примесь ненависти, и обреченности, и тоски… Ты — гиря на моей шее, потому что без тебя я был свободен. Тебе дешево обошлась моя свобода — несколько улыбок, след перепачканных сажей пальцев на щеке… Ах, эти побелевшие пальцы на тусклом металле кубка — дурацкого кубка, похожего на вазочку для мороженого; кухонный чад пиршественного зала… Никто. Никого. Никогда.
* * *…Попика-аборигена сменил другой — католик, духовник Ингигерд. Бывший, кажется, духовник, — кажется, она перешла в православие… Этот говорил по-латыни, и в паузах встревал худенький переводчик; иногда же сбивался на, видимо, датский — тогда столпившиеся позади княгининого кресла сослуживцы убитого принимались кричать и бить в щиты. Последним вылез русский в остроконечной шапке и в желтом плаще, расшитом золотыми цветами, картавый и вдобавок простуженный — чихал, всхлипывая и утираясь рукавом. Главный княжеский тиун. Говорил он долго, притоптывая узорными сапожками, но Эд не понял ни слова.
Белели, подолгу не рассеиваясь, облачка выдыхаемого пара. Темнело. В сумрачном небе таял дым. Пробегали слуги с охапками березовых дров — прогоревший было костер снова затрещал, взвились языки пламени, бросив отсветы на лица. Поднялся сам князь и сказал что-то Рогволду. Тот ответил — улыбаясь. Он очевидно огрызался — может быть, даже хамил; он засмеялся в ответ на какое-то замечание вскочившего попика — незнакомым, раздельным, кашляющим смехом. Он явно издевался — он слишком привык к безнаказанности. У него не было опыта страха.
И Ингигерд отняла от лица покрывало. В расширенных глазах чудились оранжевые отсветы. Вид у нее был такой испуганный, что Эд удивился. Но он почему-то верил, что никакие личные мотивы тут ни при чем. Что она искренна, эта девчонка, хорошая жена своему мужу, — она убеждена в своей правоте, но еще и добра, благородна и великодушна, — она боится, что правосудие в азарте пришибет грешников, а ведь им нужно только объяснить, и они раскаются и встанут на путь истинный…
Призрачная тень летящего снега струилась под ногами. А потом сбоку почудилось какое-то движение. Скрип шагов. И как-то очень светло стало — раздвинулись тени людей, только что окружавших их двоих. Охрана Рогволда расступалась, пятилась — один за другим разбойнички исчезали в толпе. Эд поймал неподвижный взгляд рыжего — лицо у того на секунду ожило. Бровями, глазами он сделал недвусмысленное движение — в сторону. Эд отвернулся.
Они с Рогволдом остались посреди вытоптанного круга — вдвоем. И ему, Эду, тоже советовали убраться, пока не поздно. Это ведь не тебя судят, ты — только свидетель…
