Дэвид Фарланд - Рожденная чародейкой
Рыцари и лорды присмирели, как получившие выволочку дети, стояли, боясь слово вымолвить.
Биннесман взял чашку с медом и травами, покружил ее в зеленом тумане у своих ног, затем встал на колени и добавил в нее щепотку земли.
Бросил взгляд на окружающих, передал чашку Мирриме.
– Пойдите к ручью. Встаньте на колени и начертите на воде руну исцеления семь раз. Потом своей рукой зачерпните воды и смешайте с мазью. Омойте мужа. Через час он сможет ехать верхом.
Затем он придвинулся ближе и шепнул:
– Правда, рана так тяжела, что исцелится нескоро… если вообще исцелится.
– Благодарю вас, – сказала Миррима. Сердце у нее колотилось. Она приняла чашку и осторожно, боясь расплескать, поставила на облучок.
Миррима завела телегу за угол, к каменной ограде сада при постоялом дворе, туда, где под ольховыми деревьями звенел ручей. Листва на деревьях отливала золотом, пробивавшийся сквозь нее солнечный свет окрашивал стволы в серебряный цвет.
Девушка остановилась в тени. Две дикие утки, плававшие в ручье, закрякали, выпрашивая у нее крошек.
Миррима стянула с Боринсона одеяло.
Выпрыгнула из телеги, постояла у воды. На земле золотым покрывалом лежали сбитые ночным ливнем листья. Мирно журчал ручей. Утки подплыли к ней, выбрались на берег.
Она встала у воды на колени и начертила семь раз руну исцеления.
Здесь было так спокойно, царила такая безмятежность. Чертя руны, Миррима почувствовала, что надо бы прочесть какое-то заклинание, но она ни одного не знала. Тут на ум ей пришла нескладная песенка без особого смысла, которую она сочинила сама еще в детстве и напевала, стирая белье в реке Двинделл.
Люблю я воду, и любит меня вода.
Дожди и реки, пруды и лужи
В море стремятся всегда.
С гор сбегают ручьи, играют, ноют,
Напиться дают траве и цветам,
И дальше спокойно текут.
Люблю я воду, и любит меня вода,
Я уплыву далеко но реке
В море навсегда.
Она всмотрелась в глубокую заводь, надеясь смутно, что увидит вдруг темную спину осетра, выписывающего в воде таинственные узоры.
Но ничего не увидела. Тогда она зачерпнула ладонью воды, размешала ее с мазью чародея.
Затем подошла с этим бальзамом из меда, трав, земли и воды к Боринсону, подняла его тунику.
И начала осторожно втирать смесь в рваную рану на месте его яичек. Ей больно было думать о том, что она еще никогда не касалась его здесь, ведь они не провели вместе ни одной ночи.
Боринсон вздрогнул от боли. Не приходя в себя, он поморщился и ударил кулаком по дну телеги.
– Извини, – сказала Миррима, но не прекратила втирание. За все хорошее приходится платить, даже за исцеление.
Едва она закончила, он вдруг застонал и позвал:
– Саффира!
И поднял руку, словно пытаясь нашарить кого-то рядом.
Миррима вздрогнула. Бальзам чародея может исцелить раненую плоть, подумала она, но исцелит ли он сердечную рану?
С Боринсона градом тек пот, лицо его покраснело. Миррима, глядя на него, усомнилась, несмотря на обещание Биннесмана, что за час он хотя бы придет в сознание.
Она отвернулась, снова встала у воды на колени. Утреннее солнце играло в листве. Лучи его приятно пригревали. Миррима решила, что проведет здесь весь день.
Так она и стояла, печалясь, долгое, как ей показалось, время. С дарами метаболизма представление о времени терялось, минуты тянулись бесконечно.
Но рыцари еще только садились на коней, собираясь выезжать, когда она услышала тяжелое дыхание мужа. Миррима вскочила, заглянула в телегу. Он очнулся.
На вид в его состоянии мало что изменилось. Лоб был все так же в поту, туника промокла насквозь. Глаза были мутными и желтыми, лицо – мертвенно-бледным. Губы растрескались от жара. Взгляд его блуждал по деревьям и по небу.
– Выглядишь чуть получше, – солгала Миррима. – Полегчало тебе?
– В жизни не чувствовал себя хуже, – сказал он хрипло. Она подняла мех с водою, поднесла к его губам. Он глотнул немного, оттолкнул мех. – Что ты здесь делаешь?
– Тебя спасаю, – ответила Миррима. – Счастливчик ты, что жив до сих пор.
Он закрыл глаза и покачал головой. Слабое это движение сказало ей о многом. Жить он не хотел.
Миррима немного помолчала. Ей казалось, что, пытаясь коснуться его живой плоти, она натыкается на стальные доспехи. Помедлив, она тихо спросила:
– Но почему? Ты знал, что заразился, и не сказал ничего. Почему?
– Не надо тебе этого знать, – сказал Боринсон.
– Надо.
Он приоткрыл глаза, безучастно посмотрел на нее.
– Я не люблю тебя. Я… не могу тебя любить.
Слова эти больно ударили Мирриму. Сердце бешено заколотилось. Она догадывалась, что он пережил. Она видела свет в его глазах, когда он говорил о Саффире. Слышала, как он звал ее в забытьи. Понимала, что с таким количеством даров обаяния Саффира была для мужчин неотразимой. И Радж Ахтен ее мужа кастрировал.
– Ты с ней спал? – Миррима старалась не выдать голосом боль и гнев. – Потому Радж Ахтен и оторвал тебе орешки?
– Зачем тебе это знать? – спросил Боринсон.
– Я твоя жена.
– Нет… – начал он. И покачал головой. – Я к ней даже не прикоснулся ни разу. К ней невозможно было прикоснуться. Она была так прекрасна…
– Ты не знаешь, что такое любовь, – твердо сказала Миррима.
Мгновение они молчали.
– Я знал, что тебе будет больно, – сказал Боринсон. Некоторое время Миррима не могла придумать, что ответить.
– Я все равно твоя жена, – сказала она наконец. Она видела его муки, но не знала, чем помочь. Радж Ахтен причинил ему страшное зло. – Почему он не убил тебя?
Боринсон со стоном откинулся на солому.
– Не знаю. Обычно Радж Ахтен не делает ошибок.
В голосе его слышалось сдержанное бешенство. Это Мирриму обрадовало. Пусть злится, зато у него есть ради чего жить.
Она услышала чьи-то шаги, подняла голову.
К ним приближался Габорн с озабоченным лицом. Рядом шла столь же озабоченная Иом, но ее, казалось, более всего беспокоила рана Боринсона.
Габорн подошел к телеге.
– Как ты себя чувствуешь? Боринсон ответил устало:
– Чудесно, милорд. А вы?
Трудно было не заметить в его голосе сарказма.
Габорн наклонился, потрогал лоб Боринсона.
– Жар уменьшился.
– Я рад, что больше ничего не уменьшилось, – отвечал Боринсон. Габорн сказал:
– Я… пришел поблагодарить тебя за все, что ты сделал. Ты многое отдал Мистаррии.
– Всего лишь мою совесть, жизнь моих Посвященных и мои орешки, – сказал Боринсон. Он еще не знал о чарах, которые наложил на него Биннесман, о надежде на выздоровление. И говорил с болью. – Вам хотелось бы чего-то еще, сир?
