Мэгги Стивотер - Баллада: Осенние пляски фей
Дверь была покрыта облупившейся красной краской. Интересно. Других красных дверей я на территории не видел. Одиночка, вроде меня. В знак солидарности я слегка стукнул костяшками пальцев о ручку.
— Приятель, — тихонько проговорил я, — мы с тобой единственные в своем роде.
Я вошел в длинную узкую комнату, в которой толпа складных стульев внимала происходящему на низкой сцене в другом конце здания. Пахло плесенью и старым дощатым полом, плющ застилал матовые оконные стекла. Встроенные светильники освещали дряхлый рояль, которому, наверное, было столько же лет, сколько и самому зданию. Все вместе могло бы служить наглядным пособием к краткому курсу «Все, что вы хотели забыть об архитектуре пятидесятых».
Салливан сидел у рояля, перебирая клавиши узловатыми пальцами. Ничего выдающегося, но с инструментом он обращаться умеет. Да и рояль, вопреки ожиданиям, звучал лучше, чем выглядел. Я прошел между стульями-зрителями, схватил один из тех, что стояли в первом ряду, и вместе с ним поднялся на сцену.
— Приветствую вас, сэнсэй, — сказал я и сбросил рюкзак на стул. — Какой удивительный инструмент.
— Правда. По-моему, об этом здании все позабыли. — Салливан сыграл стандартный финал и поднялся. — Даже не верится, что у них здесь был концертный зал. Уродливое сооружение, да?
Я обратил внимание на это «у них». Салливан нахмурился:
— Ты себя нормально чувствуешь?
— Не выспался.
Мягко говоря!.. Больше всего я хотел, чтобы день уже закончился и я мог упасть в кровать и отключиться.
— Что, сон у меня на уроке не в счет?
— Ученые утверждают, что в лежачем положении информация воспринимается лучше.
Он покачал головой:
— Узнаем на контрольной. — Салливан указал на стульчик перед роялем. — Прошу на трон.
Я сел. Стульчик скрипнул и предательски зашатался. Рояль был настолько старый, что имя производителя над клавишами почти стерлось. И еще он пах измельченными старушками.
Салливан поставил ноты на пюпитр: Бах, не слишком сложный на первый взгляд, но слишком много нотных линеек для волынки.
Салливан развернул складной стул и сел на него задом наперед, внимательно глядя на меня:
— Значит, раньше ты на рояле не играл…
Воспоминание о том, как пальцы Нуалы ложатся на мои, переплелось с картинами прошедшей ночи. Я сжал пальцы в кулак и потом медленно их расслабил, чтобы не дрожали.
— Баловался один раз после нашего разговора. — Я провел рукой по клавишам и все-таки чуть вздрогнул, вспомнив Нуалу. — В общем и целом, можно считать, что мы незнакомы.
— Значит, тебе не сыграть эту пьесу?
Я снова посмотрел в ноты. Как будто на другом языке написано.
— Нет. Я ее не понимаю.
Голос Салливана изменился, стал жестче:
— А ту музыку, которую ты принес с собой?
— Не понимаю.
Салливан указал подбородком на мои руки, прикрытые длинными рукавами черной футболки с надписью «Ржу-нимагу»:
— Я прав?
Я хотел спросить, откуда он знает. Мог догадаться. Надписи — слова и ноты вперемежку — уходили под рукава. Или я закатывал их у него на уроке? Не помню.
— Я не умею играть на рояле с листа.
Салливан поднялся, сделал знак, чтобы я встал, и сел на мое место:
— Зато я умею. Закатай рукава.
Я послушался, стоя в желто-оранжевом свете сценических огней. Обе руки были покрыты маленькими буковками, неровными черточками нот на кое-как нарисованном нотном стане. Нотная запись шла до самых плеч, становясь все более кривой и неудобочитаемой на правой руке, потому что мне неудобно было писать левой.
Салливан смотрел на мои руки со смесью ярости, ужаса и отчаяния на лице.
— Где начало?
Я не сразу нашел его на сгибе левого локтя.
Он начал играть. Музыка танцевала, перескакивая между мажором и минором. И еще она была гораздо лучше, чем я помнил. Таинственная, прекрасная, тоскующая, темная, легкая, яркая, низкая и высокая. Увертюра. Собрание всего, что мы должны были включить в пьесу.
Салливан доиграл часть, написанную на моей левой руке, остановился и указал на плоский футляр для инструмента, прислоненный к ножке рояля:
— Подай, пожалуйста.
Он извлек оттуда магнитофон, который брал с собой на холм. Поставив аппарат на рояль, взглянул на него, как будто внутри содержались все секреты мира, и нажал кнопку.
Я спросил тихим металлическим голосом:
— Вы не записывали?
— Не знал, стоит ли тратить пленку.
Долгая пауза, шипение пленки, отдаленное пение птиц. Голос Нуалы:
— Ничего не говори.
Я не сразу сообразил, что следует из этой записи. Она продолжала:
— Кроме тебя, меня сейчас никто не видит, так что, если ты заговоришь, все подумают, что ты в свое время застрял в родовом канале без кислорода.
Салливан остановил запись:
— Джеймс, скажи мне, что ты не заключил сделку.
Он произнес это так серьезно и напряженно, что я просто ответил правду:
— Не заключил.
— Ты же не просто так это говоришь? Скажи мне, что ты не отдал ей ни года своей жизни.
— Я ничего ей не отдал, — ответил я, не зная, правда ли это. Мне казалось, что неправда.
— Хотел бы я верить… — Салливан схватил меня за руку и вывернул ее, так что я почти уткнулся носом в собственные каракули. — Учти, они не отдают такое даром. Ты — мой ученик, и мне надо знать, что или кого ты пообещал взамен этой музыки, потому что я должен беречь глупых талантливых детей вроде тебя от смерти, и теперь мне придется разгребать последствия.
Следовало что-то ответить. Не обязательно что-то остроумное, хоть что-то.
Салливан выпустил мою руку:
— Ты думаешь, что недостаточно хорош сам по себе? Черт возьми, ты — лучший волынщик в штате!.. Я должен был понять, что тебе мало. А может, ты решил, что это касается только тебя? Так не бывает, Джеймс!
Я одернул рукава:
— Я не заключил сделку. Вы просто не знаете.
Или знает?
Салливан смотрел на полустертые буквы над клавишами.
— Джеймс, я понимаю, ты считаешь, что я — идиот. Музыкант, который променял свою мечту на должность половой тряпки в школе для богатеньких. Правильно?
Поскольку Нуала умеет читать мои мысли, она сформулировала бы это лучше, но для несверхъестественного существа он оказался очень близок к истине. Я пожал плечами, решив, что говорить тут особо нечего.
Салливан поморщился, проводя пальцами по клавишам:
— Десять лет назад я был на твоем месте. Меня ожидало большое будущее. Никто не мог мне помешать. В Джульярдской музыкальной школе мне прочили блестящую карьеру. В этом была вся моя жизнь.
— Не люблю поучительных историй, — сообщил я ему.
