Марина Дяченко - Шрам
Осторожно спустившись, Тория поставила последний крестик в своём списке; история прорицаний водворена была на столик-тележку.
Итак, на сегодня работа закончена; в окно ворвался свежий ветер, потревожив книжную пыль и заставив трижды чихнуть кота-хранителя. Тория рассеянно приняла упавшую на лоб прядь и выглянула на площадь.
Её ослепил горячий солнечный свет и оглушил многоголосый гомон; площадь вертелась, как разукрашенная лентами карусель. Что-то выкрикивали увешанные лотками торговцы; покачивались пёстрые зонтики прогуливающихся дам, расхаживал патруль — офицер в красном с белыми полосками мундире нарочито сурово хмурил выстриженные по традиции брови, но то и дело, не удержавшись, оглядывался на какую-нибудь особенно хорошенькую цветочницу. Уличные мальчишки шныряли под ногами гуляющих, торгующих, спешащих по своим делам — а над толпой величественно, как парусники, проплывали пышные, несомые лакеями паланкины.
Здание суда, приземистое и некрасивое, казалось в солнечных лучах старой добродушной жабой, выбравшейся на свет и греющей на припёке морщинистые бока; Тория привычно скользнула взглядом по круглой тумбе перед железными дверями суда. На дверях были вычеканены два грозных слова: «Бойся правосудия!», а на тумбе помещалась небольшая виселица с тряпичной куклой в петле.
Рядом со зданием суда высилась башня с зарешечёнными окнами; у входа в неё дремали стражники, а чуть поодаль чинно беседовали трое в серых плащах с капюшонами — служители священного привидения Лаш; небо висело над площадью, подобно огромному голубому парусу.
Тория блаженно вздохнула — солнце лежало у неё на лице, как тёплые ладони. Кот вскочил на подоконник и уселся рядом, Тория уронила руку ему на загривок — и вдруг ощутила ни с чем не сравнимое чувство своей породнённости и с этой площадью, и с этим городом, с книгами, с котом, с университетом… И тогда она счастливо улыбнулась — едва ли не впервые за прошедший чёрный год.
А толпа галдела, толпа вертелась, как пёстрое варево в котле, и взгляд Тории беспечно скользил по шляпам и зонтикам, мундирам, букетам, лоткам с пирогами, по чумазым и напомаженным лицам, кружевам, заплатам, шпорам — когда в этой возбуждённой круговерти вниманием её завладел один чрезвычайно странный человек.
Тория прищурилась; человек то и дело скрывался от неё в толчее, но это не помешало ей уже издали подметить некую несообразность в его поведении. Он, казалось, не по людной площади шёл — а пробирался по кочкам в зыбучей трясине.
Удивлённая Тория вглядывалась всё внимательнее. Человек двигался по сложному, заранее определённому маршруту; вот, добравшись до фонарного столба, он вцепился в него руками и некоторое время стоял, опустив голову, будто отдыхая. Потом, определив, по-видимому, следующую вешку в своём нелёгком пути, медленно, будто через силу, двинулся дальше.
Происходящее вокруг, казалось, совсем не интересовало его — а ведь судя по всему, он вовсе не был бывалым горожанином, скорее наоборот — изрядно пообносившийся на деревенских дорогах бродяга. Один вид красно-белого патруля со шпагами и шпорами заставил его шарахнуться так, что продавец печёных яблок едва не оказался опрокинутым на землю. Послышались крики и ругань; странный бродяга снова шарахнулся — в противоположную сторону.
Как ни сложен, изломан и извилист оказался путь наблюдаемого Торией человека — но целью его был, похоже, университет. Медленно, но неуклонно незнакомец подходил всё ближе и ближе; она сумела, наконец, разглядеть его лицо.
Тяжело, сильно ударило сердце, приостановилось было — и снова забилось, глухо, будто обёрнутый в тряпку молот по деревянной наковальне. Тория ещё не успела понять, в чём дело — а тёплый день уже отдавал тянущим, промозглым холодом.
Лицо странного человека было знакомо ей — во всяком случае, так показалось в первую секунду. Уже в следующее мгновение, привычно закусив рубец на нижней губе, она мысленно сказала себе: не он.
Не он; у ТОГО не было никакого шрама на щеке, а главное — глаза ТОГО никогда не вместили бы такой тоски и затравленности. Не он: ЭТОТ грязный, неухоженный, истощённый, в то время как ТОТ лоснился довольством и достатком, прямо лопался от сознания собственной красоты и неотразимости, и был-таки красив — Тория с отвращением скривила губы — да, красив, в то время как ЭТОТ…
Бродяга подошёл совсем близко, весенний ветер трепал его спутанные светлые волосы. Нерешительно, напряжённо стоял он перед зданием университета, будто не решаясь приблизиться к двери.
Не он, сказала себе Тория. Не он, повторила ожесточённее, но сердце билось всё так же ускоренно и глухо. Исхудавшее, болезненное лицо с ужасным шрамом во всю щёку, неуверенность в каждом движении, грязные лохмотья…
Тория подалась вперёд, глядя на незнакомца — пристально, будто желая разъять его одним только взглядом. И незнакомец почувствовал этот взгляд. Он вздрогнул и поднял голову.
Стоящий под окном был Эгерт Солль — в мгновение ока у Тории не осталось никаких сомнений. Пальцы её сами собой вцепились в подоконник, загоняя под ногти занозы и не чувствуя боли; тот, кто стоял внизу, мёртвенно побледнел под слоем пыли и загара.
Казалось, ничего более ужасного не могло явиться его глазам — вид молодой девушки в высоком окне заставил его задрожать так, будто прямо перед ним разверзлась пропасть и оттуда, истекая желчью, высунула рыло праматерь всех чудовищ. На несколько секунд замерев, будто пригвождённый к месту, он вдруг повернулся и бросился прочь — в толпе закричали потревоженные цветочницы. Миг — и его уже не было на площади, которая всё так же празднично вертелась каруселью…
Тория долго стояла у окна, бездумно сунув в рот оцарапанный палец. Потом, позабыв о гружённой книгами тележке, повернулась и медленно вышла прочь из библиотеки.
Эгерт вошёл в город на рассвете, едва поднялись городские ворота. Защитные ритуалы, придуманные им в изобилии, кое-как помогали справляться со страхом — крепко сжав в кулаке уцелевшую пуговицу рубашки, он намечал себе путь заранее, двигался от вехи к вехе, от маяка к маяку; путь его при этом значительно удлинялся, но зато в душе укреплялась надежда, что таким образом удастся избежать опасности.
Каваррен, огромный блестящий Каваррен оказался на поверку просто крошечным и тихим провинциальным городишком — Эгерт понял это, блуждая теперь шумными, тесными от людей и повозок улицами. От обилия народу у Солля, долгое время жившего в уединении, начала кружиться голова; то и дело приходилось прислоняться к стене или столбу и отдыхать, зажмурив воспалённые глаза.
