Галина Гончарова - Сестра (СИ)
— что думаешь, Аннушка?
— О чем, государь?
— Брат ведь я тебе, Аннушка…
Царевна опустила глаза. Да, брат. По вине которого она навсегда останется без семьи, без детей, безжизненная, бесплодная, никому не нужная…
Но за тонкой перегородкой сопела Софья — и ругаться как‑то не очень хотелось.
— Так о чем мне говорить, братец?
Алексей Михайлович задумался. А потом мысленно махнул рукой. Не с врагом ведь говорит — с самой тихой и безответной из сестер.
— Знаешь ведь, что не просто так мы едем…
— Знаю. Алешенька сказал. Разумники они у тебя.
— Они?
— Они с Софьюшкой неразлучны. Знаешь, братец любимый, смотрю на них — и сердце поет. Любят они друг друга, заботятся, они не одни…
— Да разве мы когда одни были?
Алексей Михайлович и сам услышал фальшь в своих словах, нахмурился. Царь всегда один, увы… С сестрами душевной близости нет, у него огромный мир, у них узкий. Любовь есть, а вот понимания, помощи, плеча подставленного — нету. То же и с женой.
Любовь — она любви рознь.
Есть любовь, когда заботишься ты, за все отвечаешь ты, во всем виноват — ты. А есть — когда тебе тоже подставляют плечо и ни в чем не винят, ты ведь не Бог, а человек. Анна сейчас говорила о втором, он — о первом.
А окружающие…
Приближенных много, а близких… с кровью из сердца рвал и Бориса Морозова, и Никона, понимая, что не его любят и ценят, а ту власть, которую получили через него. И знает, что с любым так будет, но больно же, больно!
Один, всегда один. Дети малы, родители ушли, сестры не понимают до конца, кто сказал, что корона — не терновый венец. Анна чуть кивнула, словно соглашаясь с мыслями брата… угадала?
— Как и что дальше будет — одному Богу известно, а они уже друг друга понимают, поддерживают…
— Учиться хотят. И других детей учить.
— Разве плохо это, братец?
Алексей Михайлович пожал плечами.
— Да не плохо. А не должно им об этом думать. Они мне сказали, что пусть‑де они с дерева есть станут, только чтобы другие дети на Руси не голодали.
— Они и со мной про то говорили, братец. И сказали, что раз Бог о них позаботился, то они о других должны позаботиться.
— а мы о том в их возрасте думали?
— Так разве плохо, что понимают они больше нашего?
— Под такой ношей и более крепкие плечи гнутся.
— Вот и не разлучай их пока, братец. Вдвоем все вынести легче, чем поодиночке.
— Алексей просится школу устраивать, Софью за собой тянет, а ведь не бывало такого ранее. Как бы не прокляли…
— Да кто решится, братец?
— И не по чину это Софье…
Анна вдруг упала на колени перед царем. По лицу побежали слезинки.
— Братец! Христом — богом прошу! Смилуйся!
Как ни грозен бывал Тишайший царь, но перед женскими слезами устоять не сумел. Тем более просили не жена и не сестрица Татьяна, а самая тихая и безропотная Анна. Сердце не каменное…
Царь поднял сестрицу с колен, вытер ей слезы…
— Знаю, о чем попросить хочешь.
— Не в школу ж она рвется, ей рядом с Алешей быть хочется! Я с ней бы поехала, приглядела, чтобы все было по чину…
— Посмотрю, что старец скажет, подумаю…
Но видела, видела Анна — чуть дрогнул царь. Не за себя ведь просила, за племянницу. Под пыткой бы женщина не призналась, но иногда казалось ей, что Софья — живой веселый огонек. Который горит ясно и ровно. Дунешь — погубишь. И еще она понимала, что у нее так никогда не было. Она жила, как в полусне, с рождения и до того дня, как малышка вцепилась в нее и посмотрела в глаза.
Вот у сестрицы Ирины такое было, когда к ней королевич сватался. Загорелась, да потом и потухла, зола осталась. Татьяна сейчас горит, но пламя это дурное, нехорошее. Неправильное.
А Софью она погасить не даст. Понадобится — в ноги старцу кинется. Понадобится — на коленях от Москвы до монастыря проползет. Потому что впервые за невесть сколько лет живой себя почувствовала.
Живой и счастливой…
— не плачь, сестренка…
Алексей Михайлович сам утирал катившиеся по лицу женщины слезы и думал, что может, и не стоит рушить детскую дружбу. До Бога высоко, до Дьяковского далеко, авось и можно разрешить маленькую вольность?
Пусть дети подольше не расстаются. Эвон, они до чего вместе додумались. А он приезжать будет, приглядывать… да и не одних ведь отправит! С сестрицей Анной. Пусть пару лет поразвлекутся, почему нет?
Уж ему‑то лучше всех остальных известно, сколь богата запретами и ограничениями царская жизнь.
* * *Сам монастырь Софье понравился. В той жизни она, конечно, в нем не бывала, с брезгливостью относясь к тем, кто гадил в жизни и ханжествовал в церкви. А иначе и не скажешь. Можно подумать, что покаяние отменяет сделанную гадость! Ан нет! Подлости тебе Бог не простит, что бы там попы не пели. Она на весь род твой ляжет…
Ну да это ушло в прошлое, а сейчас она смотрела на белокаменные здания и думала, что красиво.
Есть у русских чувство стиля и гармонии. И ни одно другое здание так не вписалось бы в эти холмы, это синее небо… блестят на солнце золотые купола и невольно хочется улыбнуться. Мир — прекрасен, разве нет?
Разумеется, появление женщин в мужском монастыре было обставлено ужасно церемонно, но Софья все стерпела. И коридор из монахов, которые держали нечто вроде тряпок, и перегородку в храме, за которой пришлось прятаться… все ради одной встречи.
Игумен Дионисий. Настоятель монастыря.
Какой он?
Длинные седые волосы и борода, черные брови, высокий лоб, черная ряса, делающая его кусочком монастырского сумрака — и неожиданно яркие и умные серые глаза. Такие… рентгеновские.
Первым изобрел рентген русский приказный Иван Пушков. Согласно летописи, он говаривал своей жене Марфе: 'я тебя, стерва, насквозь вижу!'.
Анекдот всплыл неожиданно, Софья моргнула — и весело и искренне улыбнулась игумену.
— Доблый день, батюска…
Она искренне старалась исправлять картавость, но сейчас не видела смысла стараться. Она — трехлетний ребенок, так ее и воспринимайте.
И ответом на ее улыбку стала такая же теплая и сияющая улыбка мужчины.
— Добрый день, дитятко. Поздорову ли?
Софья кивнула. Мол, жива — здорова, чего и всем желаю. Дальше разговор пошел в русле светской беседы, хотя Софье все время приходилось напоминать себе — ей три года! Не пятьдесят! Цыц!
Поинтересовался уроками — перевела все стрелки на Алексея.
Поинтересовался верой — честно ответила, что Бог — есть. А остальное… молитвы знаю, чего еще надо? Я женщина, существо априори глупое, вот!
Номер не удался. Разговор длился порядка десяти минут, когда игумен кивнул каким‑то своим мыслям и поманил Софью к иконам.
