Мария Семёнова - Бусый Волк. Берестяная книга
Это было очень нехорошо. Уж не самое ли время Хизура любимой забавой одарить? Ишь как приплясывает в нетерпении…
«И одарю, если ты, никчёмный, ещё слово скажешь мне поперёк…»
Мавут хлестнул чернокожего снова. Тот тихо завыл, пытаясь куда-то ползти. Бывший венн дрогнул лицом, но не пошевелился.
«Ладно, Хизур. Потерпи. Видно, не пришло ещё время…»
— Ты сам сказал — почти, — проговорил Мавут удовлетворённо. — А я хочу знать про этих дикарей не почти, а всё до конца. Когда я начну с ним беседовать, пускай парень всё время думает, не забыл ли о чём!
— Ты — Владыка, — чуть помолчав, ответил Шульгач. — Ты мудр. Но много ли выльется из кувшина, в котором попросту ничего нет?
Мавут пожал плечами, ему стало весело.
— Кнут поможет проверить, нет ли на дне хоть капельки. А заодно и посмотрим — вдруг подберёт сопли и кидаться начнёт? Может, нового Латгери воспитаем.
— Владыка… А если нашего Латгери на него у Волков выменять?
«Да на что мне калека бездвижный», — хотел было отмахнуться Мавут, но остановился. Не дело Владыке вот так объявлять об отказе от «сына», принявшего за него раны. А потом промелькнула и совсем нежданная мысль.
— Обменять? Дело говоришь. Спасибо за совет, Шульгач.
Мавут отшвырнул кнут. Шагнул мимо расступившихся «детей», поднял на руки трясущегося мальчишку и понёс, на ходу заговаривая, отводя его боль. Чернокожий плохо понимал, что творилось вокруг. Почуяв негаданное облегчение, потянулся к своему избавителю, что было сил прижался к нему…
Своего главного палача в Мавуте он не признал.
Краем глаза Мавут уловил, как кто-то из «детей», только что рвавших один у другого кнут, вдруг скривился лицом, словно тоже недалеки были слёзы.
Вот так! Пусть помнят: Владыка может не только ударить, но и приласкать. Не только на смерть послать, но и выручить из беды.
И Шульгача казнить пока не придётся. Чего доброго сгодится ещё. Этот пёс хоть и огрызается, зато в трудную пору нипочём не предаст.
А самое главное — черномазого он действительно обменяет.
Только не на Латгери, конечно…
Бусый снова попирал коленями утлую гать, заглядывая в Бучило. Ему долго не удавалось вызвать страшную зубастую птицу, но наконец он совладал. Вот измельчали и больше не показывались пузыри, вот успокоилась и стала гладкой поверхность… И почти сразу в тёмной глубине загорелись два огонька. Птица летела из бездны, не то падала из чёрных небес… Когда сделалась видна каждая чешуйка на её крыльях, Бусый едва не зажмурился, ожидая, что из Бучила вот-вот высунутся когтистые лапы и схватят его. Но нет. Птица остановилась и повисла в пустоте, размеренно взмахивая крыльями.
— Мавут, — прошептал Бусый, и заклинание сработало. Птица обернулась рыжеусым мужчиной.
А на руках у Владыки лежал Ульгеш!
И не то чтобы тот его удерживал силой. Мономатанец льнул к нему, словно от смерти спасаясь. Жалкий, заплаканный, весь в крови…
— Не бойся, маленький венн, — первым заговорил Мавут. — Без моего дозволения никто тебя не обидит.
Бусый хотел ответить, но горло стиснула судорога, от которой голос превращается в придушенный писк Мальчишка закашлялся, однако потом всё же выдавил:
— У нас есть защитник. Каменный Симуран…
— А мне, — пожал плечами Мавут, — пока через его рубеж и не надо. Занадобится, уж что-нибудь придумаю… Ты меня зачем звал?
— Ульгеш… — выговорил Бусый. И ничего не добавил. Он видел только, что мономатанец был жив.
— Хочешь, чтобы отпустил я его? — Мавуту, кажется, постепенно становилось скучно. — Да забирай хоть сейчас. На что он мне?
Бусый было вздохнул, подался вперёд, чуть ли не руки протянул перенять у него друга… Но Владыка не двинулся с места, лишь усмехнулся в рыжие усы, глаза зорко блеснули.
— Ну а ты, — сказал он, — раз так получается, у меня вместо него погостишь. Осмотришься, своими глазами поглядишь, что к чему. Остаться, может, захочешь…
«Ни за что не захочу!» — чуть не заорал Бусый, но на руках у Мавута всхлипывал израненный Ульгеш, и Бусый, стоя на коленях, кивнул белым пятном лица:
— Я иду. Отпусти его.
При этом в самой сокровенной глубине души трепетала мысль, которую он надеялся утаить от Мавута… Последняя надежда Бусого была на камень-оберег, висевший, как всегда, у него на груди. Неужели не оборонит?! Он даже незаметно оттянул ворот, выпуская мешочек с камнем наружу…
За этот мешочек его и ухватила когтистая лапа, вырвавшаяся в брызгах из спокойной глади Бучила. Бусый канул в прорву лицом вперёд, не успев издать ни звука, только закачались и облегчённо всплыли хворостяные мостки…
ЗАБАВНЫЕ СКАЗЫ
Аптахар взял из рук одного из парней сегванскую арфу, бережно провёл по ней ладонью, лаская. Прижал к груди, зажмурился, очищая мысли и душу от всего ненужного, поднимая их к небесам и наполняя восторгом вдохновения, а Твердолюбу подумалось вдруг, что примерно так же Аптахар готовился бы и к смертному бою.
Наконец в тишину, повисшую над костром, решительно ворвались звуки струн…
Аптахар не был искусным гудцом, его руки явно больше привыкли к веслу и боевому топору, чем к струнам. Но найдётся ли сегван, который совсем не умел бы складывать песни или на арфе играть? Из-под заскорузлых пальцев полились звуки, в яростном и грубоватом звоне струн Твердолюб вдруг услышал и грохот морских волн, разбивающихся о скалы, и завывание штормового ветра, и рокот близящейся грозы…
Потом Аптахар запел, точнее — заговорил протяжно, нараспев, торжественно вплетая свой голос в звуки морского шторма, разгулявшегося на берегу Светыни.
Услышь мою песню, бескрайнее море,
Пусть чайки на крыльях её разнесут!
Про первую свадьбу, и первое горе,
И первый на свете Божественный суд.
Над островом диким гуляли метели,
Зима насылала морозный туман,
Но солнце пригрело, и скалы вспотели,
И вышел из камня на свет великан.
Он остров обвёл немигающим оком.
Тяжёлая поступь крошила гранит.
На острове было совсем одиноко,
Лишь горы угрюмо смотрели в зенит.
Тогда великан устремился в дорогу,
По суше и морю, по тёмному дну,
Решив непременно вернуться в берлогу,
Ведя за собой молодую жену.
И скоро ему подвалила удача,
И выбрался он, попирая пески,
Туда, где весёлая Ордла-рыбачка
У берега моря острила крючки.
Не глянулся ей великан длиннопятый,
Но будет он слушать девчонкино «нет!..».
Схватил и унёс от подружек и брата,
И скоро наследник явился на свет…
Аптахар продолжал петь — сдержанно и негромко, однако даже глухой почувствовал бы, как в горле певца закипал клокочущий гнев. Грозно нараставшие звуки арфы заставляли сердце Твердолюба учащённо биться, а дыхание — замирать в нестерпимом ожидании. Песня сулила грозу.
Сынок великана, тупой и спесивый,
Жестокой игрой наполнял свои дни.
Ходил он глумиться на кромку прилива,
Где плакала Ордла вдали от родни.
Ворочал прибой неподъёмные глыбы,
Но доброе море услышало зов:
Оно ей послало великую рыбу —
Акулу-самца с миллионом зубов.
Он принял беглянку на крепкую спину,
В мгновение ока из плена умчал.
От лютого мужа, от злобного сына,
Туда, где родной дожидался причал.
Никто не видал, как они расставались
У края воды, на холодном ветру.
Но дни потекли и недели промчались,
И Ордла-рыбачка метнула икру.
Из каждой икринки, светлы и румяны,
На битву и радость явились сыны…
Вот так на земле зародились сегваны,
Могучее племя детей океана,
Народ Островов и солёной волны!
Песнь на этом не кончилась. Конечно, сыновья Ордлы со временем снарядили корабли и отправились мстить за поругание матери. И конечно, повергли в бою и великана, и своего злочестивого брата, потому что Правда Богов была на их стороне. Но это легко было предугадать, так что начало Твердолюбу понравилось больше.
