Виктор Точинов - Бейкер-стрит, 221
Меж тем современные последователи Митридата продолжали поглощать летальные для простых смертных дозы этилового спирта. И - с помощью Глэдстона - по очереди выражали восхищение твердостью моей руки. Затем поинтересовались днем моего рождения. Названная дата отчего-то привела их в бурный восторг. Хотя по гороскопу я отнюдь не Стрелец, но Рыба. Немедленно я получила подарки - на три с лишним месяца раньше. Новенькую огромную тельняшку (при желании я смогла бы использовать ее в качестве купального халата) и ремень с рельефным изображением пятиконечной звезды на латунной бляхе.
Кеннеди, оказавшийся в тени моей славы, поглядывал по сторонам. Но мух, как на зло, вокруг больше не было. Но случай поставить себя моему коллеге все-таки подвернулся. Спустя полчаса - когда повеселевшая компания устроила турнир по дартсу. Мишенью служил портрет Фрумкина - намалеванный очень грубо, но характерный нос и шея дистрофика не позволяли усомниться, кто служил художнику оригиналом. Похоже, заслуженная экс-нормировщиком ненависть лесорубов со временем не ослабла…
Правила были просты. Судья очень быстро выкрикивал названия отдельных черт лица м-ра Фрумкина, а участник состязания почти столь же быстро отправлял в цель дротики. Учитывалось как затраченное время, так и точность попаданий. Набранные очки записывались мелом прямо на стене. Приз - пятилитровая канистра спирта - стоял на стойке и поджидал достойнейшего…
После пары десятков зачетных стрельб портрет превратился в лохмотья - наши новые друзья метали дротики с посредственной меткостью, но с чудовищной силой.
Художник - тот самый вислоусый любитель сала, что углядел рога на голове бигфута, - старательно, но неумело начал изображать новую мишень.
Тут-то и наступил звездный час Кеннеди. Для начала он забрал толстый маркер из грубых пальцев горе-портретиста и нарисовал портрет сам - быстрыми уверенными движениями. Фрумкин получился как живой, даже несколько красивее, чем в жизни. Потом Кеннеди сделал заявку на участие в соревнованиях, - и стал метать дротики последним.
Немедленно выяснилось, что олимпийский дух чужд обитателям «Улыбки Моники». А может и не чужд, но любовь к спирту сильнее. Судья нарочито называл Кеннеди очередную цель чуть медленнее, чем остальным участникам. С учетом времени, потребного Глэдстону для перевода, шансы моего коллеги на приз падали почти до нуля.
Но не тут-то было! Как выяснилось, Кеннеди успел запомнить, как звучат по-русски детали мишени, - дротики устремлялись в цель мгновенно. И гораздо точнее, чем у прочих.
Русский арбитр (не иначе как пытавшийся взять реванш за Солт-Лейк-сити) сделал последнюю попытку лишить Кеннеди заслуженной победы.
– Glazz… сlazz… сlazz… - называл он раз за разом самую маленькую и трудную для попадания деталь Фрумкина. Дротики летели почти в одну точку.
– Noss! - неожиданно закончил судья, явно рассчитывая, что Кеннеди по инерции отправит последний дротик вслед за предыдущими. Напрасная надежда! Дротик воткнулся в самый центр Фрумкинского шнобеля.
Вопрос о победителе был снят. Кеннеди получил заслуженную награду - и тут же пустил ее по кругу, чем поднял свой авторитет на недосягаемую высоту.
Как потом сообщил нам Глэдстон, братья-славяне отчего-то были уверены, что жадный янки немедленно заграбастает канистру и удалится пить ее в одиночестве. Да, все наши разногласия происходят от незнания и недопонимания друг друга…
11.
Спустя час мы покинули честную компанию - настроенную, похоже, увидеть дно бочонка Скруджа. Их обещание выйти с рассветом на работу казалось нам все менее реальным.
Глэдстон и Панасенко пошли нас проводить и глотнуть заодно свежего воздуха.
Мы вышли из клуба, посмотрели вокруг, - и остолбенели.
Вокруг была зима! И какая зима!
Поднявшийся ветер шумел лишь в кронах деревьев, у земли почти не ощущаясь. Но тучи, из которых на протяжении последних часов падал снег, под его напором исчезли совсем.
Знаете ли вы, господа, что такое северо-калифорнийская ночь? Нет, вы не знаете калифорнийской ночи!
С середины неба смотрела луна. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятней, - и сиял россыпью самоцветов. Таких звезд и луны вы никогда не увидите на восточном побережье, даже в местах, считающихся безлюдными, - все равно где-нибудь у горизонта будет подсвечивать небо зарево огней какого-либо города, и изгадит вам всё впечатление…
Здесь же звезды и луна были как в первый день творения, когда только-только засияли на небе…[8] Снег на уходящей вдаль просеке сверкал и переливался, словно россыпь мелких бриллиантов. Недвижно и задумчиво стояли сосны, лишь чуть шевеля кронами, и отбрасывая загадочно-трепещущие тени. Заснеженные ели за нашей спиной застыли, как колонны храма. Хотелось помолиться.
Я с тоской поняла, что зря в юности не стала художником… И - что живу не там, где стоит жить. И не так…
И тут вдруг…
Нет, бигфут не появился. А если и был где-то неподалеку - то стоял неподвижно и безмолвно, как и мы, потрясенный открывающейся картиной…
Бигфут не появился, но удивились мы ничуть не меньше, - Панасенко запел. Мелодичным баритоном, совсем не похожим на его обычный хриплый и трубный голос. Русских (или украинских) слов я, естественно, понять не могла, а про мелодию могу сказать одно: она завораживала.
– Переведите, - тихонько попросила я Глэдстона.
Он так же тихо заговорил:
– Лунное сияние окрашивает снег в серебряный цвет… По дороге быстро бегут трое… Доносятся звуки небольшого колокола. Его звон будит у певца воспоминания о ранней весне и о прогулках с любимым другом…
Ну вот, всегда оно так… Услышишь берущую за душу песню на незнакомом языке, кто-нибудь переведет слова, - и они оказываются такой же ахинеей, что и текст любого нашего шлягера… Я махнула рукой: не надо, достаточно перевода! Глэдстон смолк.
Но, какой бы там ни был текст, мелодия завораживала. На втором куплете Кеннеди не выдержал - и стал тихонько подпевать. У него был довольно приятный тенор. Слов он, естественно, не знал - и на ходу переложил на новый мотив «Мою маленькую Долли». Размер не совпадал, пришлось вставлять отсебятину…
После завершившего второй куплет «дин-дин-дон, дин-дин-дон» не выдержала и я. Негромко затянула на тот же мотив старую шотландскую колыбельную, что когда-то пела мне мать… Русские, английские и гэльские слова сплетались воедино и поднимались вверх, к звездам… И я была уверена: там, на звездах, - их слышат.
Потом песня закончилась. Но, казалось, последнее «дин-дин-дон» все еще звучит в морозном воздухе долгим-долгим камертонным звуком… Панасенко повернулся к нам - и я увидела на его глазах слезы. Он сгреб Кеннеди в охапку и расцеловал его - по русскому обычаю, в обе щеки. Потом проделал ту же процедуру со мной. Пахло от него спиртом, чесноком и салом…
