Владимир Аренев - Под небом голубым
Он наблюдал. Не отводя глаз ни на миг. Затаив дыхание.
С каждой секундой напряжение возрастало, с каждым ударом сердца вероятность неизвестно чего становилась больше. Он настолько остро почувствовал это, что даже старался удержать открытыми веки — они, как и следовало ожидать, от подобных попыток закапризничали, потом — разъярились и вовсю норовили захлопнуться. Он не позволял — и глаза ни на мгновение не закрылись.
Видел все. Не верил, но видел. Видел, как побледнели и размылись силуэты безголовых, как слились на мгновение в какой-то бесформенный ком материи, а затем — словно вылепленные умелой рукой мастера — превратились в дома.
Видел — и слышал, как визжали они, эти бывшие обитатели, ставшие обителями для новых гостей. Так, наверное, должен визжать грешник, на день выпущенный из ада, а теперь снова туда водворяемый.
…Потом зеркала расступились, и человек упал на мостовую; из раны на лбу потекла, сдерживаемая ранее, кровь.
15. Вокруг утробно урчало Преображение, поглощая тех безголовых, которые не успели покинуть город.
ЧЕЛОВЕК. СЕЙЧАС.
16. — А меч? — спросило существо.
— Меч? — не понял он. — Ах да, меч. Слушай про меч.
ЧЕЛОВЕК. ВОСПОМИНАНИЯ.
17. Картина, свидетелем которой он стал, вызвала у человека огромное потрясение. «На их месте мог быть я.
/Но почему?../ Непонятно, как все непонятно и зловеще! Но на их месте вполне мог быть я!
/Однако же тебя уберегли. В нужный момент не дали выйти из сада. И кормят. Значит, крыса еще требуется хозяину/».
Да и куда, в сущности, было ему деваться? Город владел им, вел, диктовал свои условия. Сейчас, например, направлял к Вратам.
ГОРОД. БИБЛИОТЕКА.
18. Ты даже не пытался выйти из города. Ты тянул ворот, и створки расходились в стороны, смеясь над тобой, а ты тянул, и клял — себя, невидимые скрежещущие цепи, мертвый песок за Вратами, пустой воздух — и от напряжения (не от обиды, нет) на глазах выступили слезы, и ты позволил им скатиться по щекам: дразнить-щекотать сухую кожу, а потом оборваться вниз и быть затоптанными твоими ногами; и вбивал их в песок, а сам, задирая голову, смотрел на небо за стенами, смотрел и знал, что туда тебе никогда, никогда, никогда…
Клацнуло, холодно и безразлично.
«Дело сделано, крыса. Ты оправдала надежды экспериментаторов. Ступай в нору, а завтра получишь причитающийся кусок сахара — большой, липкий, с острыми крупинками кирпич, который станешь облизывать, давясь от отвращения к самой себе. Ступай, иначе тебя отведут силой. Ты ведь не хочешь потерять видимось свободы, не так ли? Ступай, зверушка. Ну же?.. ну вот, теперь успокоилась? Беги быстрее».
Провел пальцами по щетине, сморгнул и отправился в комнатку. Еще не знал, что наградной кусок сахара встанет поперек горла — да так, что взвоешь от подступившей к сердцу тоски, и закусишь до крови губы, а в ушах будет биться — звонящим телефоном за соседской стеной, к которому никто не подходит — будет сиять единственным неподдельным медяком в куче золотых фальшивок: «Пойми, я все выдержу, все вынесу, все переживу… — в этом моя беда»…
ЧЕЛОВЕК. СЕЙЧАС.
19. Замолчал. Прикоснулся ладонью к вспотевшей шее.
Эта фраза. Он вспомнил о ней — и как будто ударило током… долгим — в смысле, длинным — длинным толстым бревном шарахнуло по голове.
— Что-то случилось? — спросило существо.
— Нет, все в порядке. Просто в горле пересохло. Ну слушай дальше.
ЧЕЛОВЕК. ВОСПОМИНАНИЯ.
20. Утром все переменилось.
«Не верю», — сказал он себе. И правильно бы сделал, но — обманывал сам себя. Это вообще свойственно людям.
Вокруг стояли небоскребы. Множество небос…
Да черт с ними, с небоскребами! Вокруг ходили люди! (Которым свойственно обманывать самих себя). Настоящие люди! Всамделишние, с головами на плечах, с ногами, а не колесиками — люди, люди, много людей!
«Я вернулся! Не знаю, как, — но я вернулся!» Он упал на колени и целовал асфальт, родной, черный, вытоптанный тысячами тысяч подошв асфальт, который все сразу расставил по местам (так человеку казалось), который был завершающим мазком в этой великолепной картине нормального города!
И портила ее только бездонная тишина — абсолютная, как полет опускающейся на шею секиры.
21. О да, люди, пришедшие в город, были настоящими — за одним исключением. Они не имели разума и не могли разговаривать. Один среди немых толп, человек тщетно ходил в поисках потерянного мира. Его здесь не было — того мира, о котором он уже стал постепенно забывать. Только видимость, мираж, насмешка.
Город увеличился в размерах (или это только казалось?): стеклянные многоэтажки, стадионы, кинотеатры, магазины, — непонятно, как все это в нем вмещалось. И главное — зачем? Обитатели (человек не мог называть их людьми, слишком больно, слишком нелепо, слишком… слишком!) Обитатели не покупали еды в магазинах, не ходили в кинотеатры и на стадионы. Вернее, ходить-то ходили, но прийдя, просто вышагивали там — мертвые игрушки с батарейкой а-ля «Дюрасель» внутри. Человек пытался обращаться к ним, хватал за плечи, заглядывал в глаза, — но плечи выскальзывали из его рук, а глаза безвольно демонстрировали то единственное, чем были полны — пустоту. «Ладно, взрослые… но может, дети,» — думал он. Вот только детей в городе отыскать так и не смог. Иногда видел в толпе низенькие ребячьи фигурки, послушно державшиеся ручонками за платья мам, но когда подбегал — никого не находил.
Еще в городе появились деревья. Раньше человек видел растения только в саду, теперь же почти на каждой улице из асфальтовой дубленной кожи топорщились гладкие иглы голых стволов. Ни листочка на ветвях, ни цветка. Только однажды он заметил там что-то необычное, подошел, присмотрелся — оказалось, раздетая кукла. Она висела на веревке, которая обхватывала пластмассовую шею, — висела и покачивалась на ветру. Под деревом проходили Обитатели, но ни один не обращал внимания на странный предмет. Они вообще ни на что не обращали внимания: шли, натыкаясь на человека, больно ударяя его в грудь, наступая на ноги, — а он стоял и смотрел. Ему казалось, что на ветке, висит он сам, словно одновременно находится здесь — на мостовой, и там — на дереве: никчемная раздетая разломанная кукла, никуда и ни на что не годная; она не виновата в том, что она такова, но она и не может ничего с этим поделать, и поэтому нелепо висит, задохнувшись в веревочной петле, висит и болтает в воздухе раскоряченными вывернутыми ногами — пустая, пустая кукла!..
Он даже пошатнулся — настолько сильным было чувство тождественности с нею.
«Ну уж нет! Возможно, кукла и не способна ничего изменить — я способен!
