Андрей Ерпылев - Город каменных демонов
Воровато оглянувшись, не смотрит ли кто, он схватил находку и сжал ее в кулаке, не обращая внимания на то, как острые каменные грани больно впиваются в кожу ладони.
— Товарищи! — прогремело, как показалось «злоумышленнику», со всех сторон, и он едва не выронил от неожиданности добычу. — Прошу ничего не трогать и с места на место не передвигать, пока не завершены следственные действия…
«Мегафон…»
— Чего это у вас? — раздался прямо над ухом голос потише, но неизмеримо противнее. — Чего это вы с земли подняли, а?
Как обычно, самой бдительной оказалась какая-то старушенция в бесформенном плаще и пестрой косынке, с неряшливо выбивающейся из-под нее жидкой седой прядью.
— Да нет у меня ничего… — Евгений лихорадочно запихивал кулак в тесный карман куртки, чувствуя себя преступником. — Шнурок вот завязывал…
Кулак в кармане никак не желал разжиматься, и запаниковавший ученый вдруг не к месту вспомнил старую байку про ловлю обезьян в Африке. Ну, насчет того, что бабуин, засунув руку в узкое отверстие в пустой тыкве и захватив пригоршню лакомства, никак не может вытащить кулак, а с добычей расстаться жалко…
— Товарищи! Смотрите на него! — принялась озираться по сторонам зоркая бабулька, вцепившись в князевский рукав почище той самой мартышки. — Поднял что-то с пола и в карман засунул! Может, он с теми заодно!..
Зеваки мало-помалу стали оборачиваться на ее причитания, и от позорной развязки Евгения отделяли какие-то мгновения, когда на сцене появилось новое действующее лицо.
— Чего шумишь, Матвеевна?
Откуда-то сбоку вынырнул коренастый мужичок, и Женя с облегчением узнал в нем своего благодетеля Петровича.
— Не шуми. Знаю я этого товарища. Ученый он, научную статью приехал писать про наши памятники. Чего ты в него вцепилась, как в воришку карманного? Евгений Григорьевич, — официально обратился он к Князеву. — Покажите этой… удостоверение ей свое покажите, одним словом.
Евгений послушно полез свободной рукой в нагрудный карман, но на бдительную гражданку оказало магическое действие уже одно слово «удостоверение».
— Я ж не знала! — еще пуще запричитала Матвеевна, выпуская рукав и норовя разгладить ладошкой ненароком смятую ткань. — Думала, мазурик какой… Вы уж извините меня, товарищ…
— Князев, — со значением подсказал Петрович, оттаскивая от скандалистки парня, наконец освободившего руку из кармана, от греха подальше.
— Спасибо, — шепнул Евгений, поправляя на плече ремень сумки, умудрившийся не слететь при всей этой заварушке, и добавил уже громче: — А что случилось-то?
— Ох, случилось! — начал мужичок, предвкушая долгий рассказ, но тут ближайшие спины качнулись и по толпе пронеслось:
— Девушке плохо!.. Девчонка в обморок грохнулась!.. Нашатырь!.. Скорую!..
Сердце у Жени екнуло, и, не совсем понимая, что делает, он отпихнул доброжелателя и кинулся вперед, сквозь послушно раздающуюся в стороны толпу.
Смертельно бледная девушка, разметав по серым камням волосы, лежала навзничь и, казалось, не дышала. Князев узнал ее в ту же минуту…
— Постор-р-ронись! Р-р-разойдись! — важно покрикивал Петрович, хотя толпа сама расступалась перед молодым человеком, несущим на руках безжизненное девичье тело. — Подвинься, остолоп!.. Давайте сюда, Евгений Григорьевич, тут у меня машина…
Про остолбеневшего врача в окровавленных перчатках никто и не вспомнил…
Тейфелькирхен, Восточная Пруссия 1913 год.
Старый скульптор умирал.
Он лежал без сна в своей огромной постели и неотрывно глядел на статую «благодетеля», стоящую там, куда католики обычно ставят статую Спасителя или вешают распятие. Огонек теплящейся перед изваянием лампады из красного стекла бросал на резкие черты каменного старика алые блики, и порой казалось, что скульптура живет своей, недоступной пониманию, жизнью.
Нет, ничего у фон Виллендорфа не болело, ничего не беспокоило. Просто он устал жить и последние годы понемногу истаивал, будто кусок льда под весенним солнцем. Давно уже выдал он замуж последнюю свою «фрау Марту», обеспечив при этом молодую женщину на всю жизнь, давно не брал в руки резца, давно не выходил к ученикам…
— Ты обманул меня, Великий Хитрец, — едва шевеля прозрачными губами, шептал дряхлый старец, продолжая свою бесконечную беседу со статуей. — Обещал вечную жизнь и обманул…
— Неужели ты еще не устал от жизни? — казалось, отвечала та. — У тебя ведь было все, что только может пожелать человек, ты пил жизнь полной чашей… Многие ли могут похвастаться такими годами, как у тебя, да еще проведенными не в постели, а вполне активно? Ты ел все, что хотел, пил досыта, любил женщин…
— И все равно, — упрямо твердил скульптор. — В договоре было написано: «Вечная жизнь». Где же она? Разве сейчас я живу?
— Хорошо, хорошо, — кривились в усмешке каменные губы. — Ты получишь вечную жизнь…
В одно прекрасное утро на исходе июля пожилая прислуга, ежеутренне умывавшая, брившая старого хозяина и вообще приводящая в порядок перед новым днем, не обнаружила его на месте.
Вместо иссохшего ветхого тела в постели лежала каменная статуя, изображавшая его так точно, что издали ее можно было принять за спящего человека. Гениальный скульптор даже одел свое творение в каменную ночную рубашку, и складки на ней точь-в-точь соответствовали настоящему полотну, облегавшему немощное тело. Подбородок изваяния колол ладонь, словно небритый, и никто не мог сказать, каким образом удалось передать подобную фактуру.
— Гений… — шептали посетители, дивясь на последнее творение Мастера.
Поскольку сам фон Виллендорф пропал без вести и никому не удалось установить, жив он или умер, судебные власти Тейфелькирхена после годичных поисков постановили считать его умершим.
Вместо исчезнувшего без следа тела в гроб положили ту самую статую, найденную в постели скульптора, благо изображала она спокойно лежащего человека, а не кавалериста на полном скаку, к примеру. Правда, нести этот гроб смогли только восьмеро здоровенных мужчин…
В тот самый миг, когда чугунная дверь склепа навсегда закрылась за владельцем замка Гройбинден, в сотнях километрах оттуда, в своем потсдамском дворце кайзер Вильгельм Второй, взглянув на календарь и подумав минуту, накарябал на плотном листе бумаги свою витиеватую подпись.
На календаре значилось: «1 августа 1914 года». Германская Империя объявила войну Российской…
Я и сам не знаю, кто я такой.
Все во мне вопиет, что я — Леонард, Лео, сын Мастера, умерший от дифтерии в девятилетнем возрасте. Лицом я похож на того мальчика. Не совсем, конечно… Так бы он выглядел, если бы дожил до совершеннолетия. Но тело мое отец ваял с соседского парня Роберта Флейшнера, с которым Лео когда-то, когда они оба были маленькими, очень дружил. Добрый юноша потому и согласился позировать отцу, что хорошо помнил детские забавы и то, как убивался, когда маленький гробик с телом друга выносили из дома скульптора. Даже плату поначалу отказывался брать, и отец едва убедил его, что позирование — тяжелый труд и тот, как и всякий другой, должен быть оплачен.
