Ольга Елисеева - Хозяин Проливов
Молодой Пан в короне из виноградных листьев поманил женщину пальцем.
— Спасибо, Бреселида. — Его улыбка была нездешней и светилась радостью.
— За что? — не поняла всадница. — Я убила тебя!
— Ты завершила круг, — кивнул он. — Я больше не служу смертным. Я наследовал корону своего отца и теперь Царь Леса.
Он зашел за Колыбель и толкнул рукой стену. В ней открылась громадная трещина, из которой бил яркий свет. Все, стоявшие в пещере, увидели бескрайний луг, цветы на нем были раза в полтора крупнее обычных, над ними с гудением проносились полосатые, как тигры, пчелы, терпкий аромат ударял в голову, а травы и листья разговаривали на понятном людям языке.
— Это мой мир, — строго сказал Элак, и в его голосе впервые со дня знакомства с Бреселидой зазвучали властные нотки. — Таким когда-то было все вокруг. Но сейчас земля засыпает, наступает другое время, и существам с моей кровью уже нет места среди людей. — Он поднял руку и поманил чету кентавров за собой. — Они будут счастливы здесь, среди вечного лета. — Его взгляд уперся в Нестора. — Иди уж и ты, старая трещотка. — В голосе Царя Леса было больше нежности, чем насмешки. — Что загадал, то и получи. Отдых и пляски на лужайке. — Лицо Элака стало серьезным. — Прощай, Бреселида. — Он подошел к «амазонке» и, тряхнув челкой под золотыми виноградными листьями, чмокнул ее в щеку. — Помни, что и твой мир скоро изменится до неузнаваемости. Если это напугает тебя, приходи, я открою тебе дверь на Острова Блаженных.
Странный звук из Колыбели прервал их прощание. Женщина опустила глаза и чуть не отпрянула в сторону. На дне золотой люльки, размеры которой, впрочем, подошли бы для младенца-великана, лежал живой царь без кровинки в лице и отчаянно делал ей протестующие знаки. То ли он возражал, чтоб Бреселида отправлялась на Острова Блаженных, то ли требовал, чтоб его, наконец, вынули.
Ясно было одно: по каким-то причинам Делайс пока не может говорить. Сотница сама помогла «живому богу» сначала сесть, а потом вылезти из Колыбели. Остальные меотянки были столь потрясены его явлением, что вновь простерлись ниц. Теперь он для них действительно был ожившим божеством. Сгоревшим в огне и воскресшим во льду.
Царь знаком приказал им подняться. Не говоря ни слова, он взял Колыбель под мышку — при его прикосновении реликвия уменьшилась до размеров шкатулки — и, проводив взглядом удаляющихся с Элаком волшебных существ, двинулся к выходу. Меотянки в благоговейном молчании следовали за ним.
Наверху у входа в пещеру, где тело циклопа уже окаменело, из кустов навстречу царю вышел небольшой вооруженный отряд. Впереди на пегом муле, свесив ноги до самой земли, ехал Ярмес в козловой безрукавке, перетянутой дорогим поясом. По его уверенному виду было ясно, что он командует остальной босоногой братией, вооруженной буковыми копьями.
Увидев Золотую Колыбель, мужчины, как до этого меотянки в пещере, опустились перед «живым богом» на колени. Делайс обернулся к Бреселиде. На его лице была написана мука. Но он так ничего и не произнес. Вышедшие из врат смерти молчат трое суток. Иначе они снова могут вернуться обратно…
Сотница понимала и без слов. Она должна была отпустить царя, ибо ее служба совершилась, а его путь только начат. В этот миг она остро завидовала Бере, которая расставалась со своим возлюбленным в надежде на новую встречу. От нее царь уходил навсегда. Делайс не позволил себе даже дотронуться до ее щеки. Он вскочил на Белерофонта и, помахав на прощание меотийскому конвою, поехал впереди отряда Ярмеса.
Пеан 2
ГИАКИНФ
Путешествуя по свету, Аполлон и его флейта по имени Марсий заночевали в гранатовой роще у лаконского городка Амиклы. Здесь гиперборейцу приснился странный сон. Будто бы он сидел на камне, подбирая мелодии, и вдруг почувствовал чужой взгляд. Солнечный бог обернулся: из гущи леса на него смотрели два темных продолговатых, как зернышки граната, глаза. В следующую секунду испуганный зверь метнулся прочь. Это был молодой олень, вернее, олененок, число веточек на его рогах все время менялось. Феб превратился в волка и большими прыжками помчался за добычей. Он догнал ее у источника и, вскочив на спину, прижал к земле. Острые зубы впились в шею жертве, и тут Аполлон с ужасом обнаружил, что сжимает железной хваткой не зверя, а прекрасного мальчика…
Лучник проснулся в холодном поту.
— Ты маньяк, — сообщил Марсий.
— Вот уж чего никогда не водилось.
Сон как рукой сняло, и раздосадованный Аполлон отправился прогуляться по роще. Уже светало. Серый туман пугался в ветках гранатовых деревьев. Кожистые листья слабо шелестели на ветру. Невдалеке гиперборейцу почудился странный звук. Похоже, кто-то не то всхлипывал, не то сморкался. Аполлон снял лук с плеча и, по-охотничьи скользя между деревьями, двинулся на голос. Он слышал о нимфах источников, которые слезами и мольбами о помощи завлекали путников в смертоносные воды. Сочетание красоты и беззащитности делало их отличной приманкой для простаков. Себя Феб к последним не относил. Как он ошибался!
Женщина, сидевшая на земле у крошечного святилища из круглых камней, не была ни молодой, ни красивой. Краем красного дырявого гиматия, накинутого на голову, она смахивала с дрожащих щек слезы.
— В чем дело? — спросил Феб, опуская лук. — Почему ты плачешь?
Нимфа вздрогнула и воззрилась на него так, будто только что заметила.
— Моя роща, — заявила она неожиданно низким, хриплым голосом. — Где хочу, там и плачу.
Это было не похоже на мольбу о помощи. Лучник хмыкнул и подошел поближе.
— Я Аполлон, — сказал он. — Бог солнечного света. Что стряслось?
И зачем он набивался?
— Ничего особенного. — Женщина вызывающе вскинула голову. — За исключением того, что происходит здесь каждый год. Уже вторую сотню лет!
Поскольку Аполлон молчал, ожидая пояснений, собеседница продолжала:
— Я Диамеда, нимфа гранатовых деревьев. А это алтарь моего бедного сына Гиакинфа. Он дух цветов и плодов. Я родила его от смертного. Он наполовину дух, наполовину человек, и ему не выпало ни смерти, ни вечной жизни. Каждый год местные крестьяне убивают Гиакинфа в честь Великой Матери, и каждый год он воскресает опять, чтоб дать им урожай.
— Чего же ты плачешь? — пожал плечами Феб. — Твой сын хоть так, но живет. Земля возвращает его. Деметра не жалуется, что Персефона только полгода с ней…
— Его живым разрывают на части, — перебила женщина. — Едва он выходит из-под земли, как начинает рассказывать, что это за боль! — Голос нимфы задрожал и сорвался.
